— Вам нужно было бы поговорить с моей женой, — сказал он. — У нас она выбирает овощи.
— И то же самое с огурцами, — добавил я. — Вы любите маринованные огурцы?
— Она любит. Очень любит. Я несколько меньше.
— Так вот, если вы хотите сделать ей сюрприз и замариновать для нее огурцы, — сказал я ему, — выбирайте только маленькие, молодые огурчики. Огурец для маринованья, когда вы его сгибаете, должен ломаться с хрустом, иначе он станет в банке, как тряпка.
— А как вы их маринуете?
Мы оба размышляли сейчас о сюрпризе, который он ей приготовит. Он — с надеждой невежд, а я — с мудростью проигравших. Я улыбнулся ему. Я вдруг почувствовал на своем затылке руку господина Вайнштока из «Рабочей библиотеки», когда он противопоставлял победу в бою поражению в войне. Сейчас я придвину к нему свое лицо настолько близко, что почувствую тепло его кожи, придвину и скажу ему, как я мариную для нее огурцы, как я кладу свою щеку на внутреннюю сторону ее бедра и вдыхаю ее запах, как я изливаюсь, истекаю и исхожу в ее теле.
— Щедро, — объяснил я ему. — С большим количеством укропа, и соли, и чеснока, а самое главное — в кипящей воде.
— В кипящей воде? — удивился он. — Буквально кипящей? Они не сварятся?
— Наоборот. Именно это сохраняет их твердыми. И с грубой солью, конечно, ни в коем случае не со столовой.
— А сколько соли вы кладете?
Он вытащил из внутренего кармана пиджака блокнот, а затем, мои колени подкосились и сердце дало перебой — как легко ударить меня ниже пояса! — его рука извлекла тот «Паркер-51» с золотым колпачком и жемчужинкой на головке, который Авраам подарил мне на бар-мицву и Рона забрала, уходя.
— Запишите, — я оперся на прилавок, чтобы он не почувствовал моей смерти. — Растворяют ложку соли в литре кипятка, перемешивают, и пробуют, и добавляют, и пробуют, и так продолжают до правильной солености.
— А что значит правильная соленость?
— Чуть меньше, чем в морской воде, — сказал я. — А потом кладут в банку несколько стебельков промытого укропа и несколько половинок зубчиков чеснока…
— Сколько в точности? — спросил муж Роны, и на этот раз я понял, даже я, почему она предпочитает его и любит меня, и наполнился весельем и грустью, которые не смешиваются друг с другом и не умеряют друг друга. Не той печалью и радостью, что проникают друг в друга, как холодная вода из-под крана и кипящая вода с примуса, пока локоть Рыжей Тети не говорит, что хватит, теперь температура правильная, приводите Рафаэля, его уже можно купать, — а теми, что рядом и порознь, как два ветерка пустыни ранней весной, прохладный и теплый, удивляющие кожу грубостью своих пощечин и ласковостью поглаживаний, а нюх — ароматом ракитника и горьковатой сухостью пыли. На этот раз я был точен. Именно так.
Время шло. Признаки множились. Стены сближались. И в один прекрасный день, когда я сидел в одиночестве на краю маленького декоративного бассейна слепых, погрузив ноги до щиколоток в воду, и мечтал мечты, что мечтаются только тринадцатилетнему мальчишке, сбежавшему из дома пяти женщин, Готлиб-садовник, молчаливый и мстительный, возник за моей спиной на четырех мягких резиновых колесах своей инвалидной тележки и схватил меня за руку всей своей пятерней.
Был летний день. Клумбы парка слепых источали шелесты и запахи, плавники золотых рыбок казались прохладными языками в тепловатой воде, и мое сердце сжалось от ужаса. Я попался. Со мной не было ни взятки макового пирога, ни присоединенной к нему защиты Черной Тети. Я был так испуган, что мне не удалось даже вскрикнуть. Тело мое превратилось в камень, а потом в тряпку. Боль заполнила все мои клетки, и только ужас — смертный ужас, в полном смысле этого слова, — был сильнее ее.
— Если б не твоя тетя, — сказал ужасный садовник, — я бы тебя убил на месте. — И он вытащил из кармана веревку, словно намереваясь подтвердить и этот слух, пущенный мальчиком Амоасом. — Сейчас я привяжу тебя к дереву, как собаку, — сказал он, — а вечером, когда стемнеет, вернусь и выбью из тебя весь твой поганый дух.
Но тут из-за кустов вышла Слепая Женщина и приблизилась к нам. Высокая и прямая, как всегда, была она и сказала ему:
— Оставь мальчика, Готлиб.
— Но это тот самый мальчик! — возмутился он. — Тот, что убил моего кота.
— Оставь его, Готлиб! — повторила женщина.
Спокойная и уверенная была она, и тиски садовничьих пальцев слегка разжались.
— Подойди ко мне, мальчик, — сказала Слепая Женщина.
Я не решался. К женщинам и слепым я уже привык, но она не была похожа ни на тех, ни на других. Как женщина, она походила на мужчину, а как слепая, казалась мне зрячей.