Помолчал.
Потом внимательно рассмотрел светлые льняные брюки и свободную, навыпуск, рубашку (что ещё могло быть на мне в середине жаркого лета?), кивнул:
- Рубашка и штаны твои не бабьей рукой шиты. Сам ты гладкий, как сынок кастеляна. И, должно быть, в карманах твоих не огниво, а удивительные штуки, за которые и на дыбу попадёшь, упаси Бог!
Он зашуршал чем-то в тесной полутьме:
- Слушай, сынок: старый Бод сейчас окурит тебя дымом корня черноцвета, тогда глаза людей не будут о тебя спотыкаться. На тебя будут смотреть, но словно бы не видеть. А коли приметят, забудут сразу. Хорошо? При людях лучше тебе молчать, как молчит неразумный младенец, хоть всё видит и слышит. Если пожелаешь, можешь повторять сказанное за встречными - и здешний говор станет твоим говором. Не бойся, но берегись. Держись ближе ко мне и не смотри пристально людям в глаза.
Я внимал ему, боясь пропустить слово и, уверен, побледнел, - так погано всё оборачивалось.
Наскрёб в уголках памяти белорусские слова, выстроил их в вежливое архаичное обращение:
- Знает ли дед Бод, как я оказался здесь?
Старику мой подход пришёлся по душе. Он ответил, подумав:
- Должно быть, та звезда, под которой ты родился, высветила тебя сквозь священную диковину.
- Именно здесь, не в другом месте?
- Здесь твоя родина. Твои отчичи все до девятого колена рождались на этой земле и в землю эту схоронены. И должен ты нечто найти, или что-то уразуметь, что свяжет тебя навечно с отчизной.
- Значит, вернусь в своё время?
- Думаю, никто не возвращался. Надобно, чтобы звезда человека и сам человек заглянули друг другу в глаза в намоленном месте. А разве ты помнишь точно, где поймала тебя звезда? То-то же! Я возвращался на своё место час в час. О, да! Час в час.... Но или место было чуть-чуть не то, или, может, облачко клубилось между мной и звездой моей... Так и доживаю свой век в этом краю.
"Ну и наворот!"
Сделалось страшно.
Вздохнул, чтобы успокоиться.
- Дед Бод родился не здесь?
-Нет. Я в младенчестве был посвящён богу Оанну в главном храме Эшнунны, разве знаешь ты, где это?
Моя память услужливо подсказала: "Ур, Эриду, Эшнунна". Именно в таком порядке и в комплекте. Что-то незначительное, мелкое и позабытое было связано с Уром, Эриду и Эшнунной, и я произнёс три названия вслух, словно обкатывал на языке. Вдруг вспомнил: в возрасте прыщавого долговязого подростка я забираю у одноклассницы красный стержень - выделить в конспекте фантастические Ур, Эриду, Эшнунна...
Говорю, вздронув:
- Древнешумерские города, они старше египетских пирамид. Их нет... наверное, четыре тысячи лет, как их нет, старик!
Старик поправил лучину, обернулся. По лицу, прокладывая дорогу среди морщин, сползли две слезы. От тихих слов на чуждом языке на мгновение осветились бревенчатые стены, но так только, на одно неуловимо короткое мгновение...
Я моргнул.
Померещилось?
Остановил себя: если честно, не успел ничего разглядеть...
Старик медленно склонил седую голову:
- Спасибо тебе, сынок. Чувствую: дарован тебе светлый разум. Поведёт он тебя навстречу людям мудрым и достойным. О, как согрел ты моё сердце, как возвысил мою родину воспоминанием о былой её славе и могуществе!
Что-то нереальное, невозможное крылось за нашей встречей.
Странно, но не было волнующего жутковатого чувства, сопровождающего состояние причастности к тайне. Наоборот, мир и покой наступал в душе, как только старик поднимал глаза и смотрел на меня: растерянного, придавленного, одинокого...
Вот и сейчас на границе всех ощущений тихий хрустальный звон невидимых капель отмеряет время.
Чужое время.
То, в которое, помимо своей воли, вторгся я.
И в этом времени меня никто не ждёт.
Нет, ждёт.
Ждал.
Ждал долго, почти всю жизнь.
Этот старик.
Бод сидел, молча, в задумчивости кивая головой своим мыслям. Потом вспомнил обо мне, шевельнулся, протянул руку в сторону, снял висевший в тёмном углу пояс. И голос хозяина утратил прозрачность, когда он подал поясок:
- На, подпоясайся. Без пояса стыдно на улицу выходить. Без шапки и босым тоже неладно, но можно - ведь ты молодой. Но пояс не развязывай: круг вокруг тебя должен быть... Хорошо же ты одет, не нужно искать такому детине рубаху и штаны. А на ногах что? Кожаные лапти? Вот и отлично. В родных моих краях носили такую обувку ... О, у нас было жарко, как в пекле. Здесь, хлопче, носят лапти, когда приходится ходить по болотной грязи. Постолы надевают, если в дорогу... Да, да... Башмаки - не у всех... Нет, не у всех... Кушать хочешь? Нет? Ну и хорошо. Позавтракаем, когда взойдёт солнце. У меня есть печёный сом, выпросил у рыбаков. Они этого огромного сома хотели выбросить назад в реку.
- Почему? - я удивился, что рыбаки не обрадовались такому улову.
- Сом - чёртов конь. Люди верят, на этой рыбине, когда она огромная и старая, ездит, как на коне, сам Водяной. Поэтому нехорошо её есть. Но те, кто знал лихолетье и голод, ели сомов. И не только молодых сомиков. Я знаю. Опасались, но ели: голод хорошо умеет уговаривать.
- Дед не верит в Водяного?
- Я знаю все их суеверия лучше, чем они сами. И я знаю много больше, чем знают и помнят здешние люди. Я знаю, как выжить в воде, в лесу, в долгой дороге, в чужой стороне. И вот что я скажу тебе: делай своё дело как следует! Водяной, Щекотухи, Болотники, Лесовики - не наше дело. Думай о насущном и о том, кто рядом. Заботься о живых, а не о дивах, и ни одно диво не встретится на твоём пути, пока ты сам не пожелаешь встречи.
"Занятно!" - до сих пор был уверен, что предки гораздо суевернее.
- Дед Бод, как ты оказался здесь, расскажи, как это... с тобой... случилось?
Старик ответил не сразу.
Прислушался - за дверью почудилось движение: что-то в тишине ночи сильно царапнуло когтем раз, и ещё раз, о верхний край дверей.
Спина опять покрылась холодным потом.
Старик подался к двери, бормоча слова (а, может, заклинания?) и смело открыл.
В избушку стремительно вскочил большой лобастый пёс и радостно приветствовал Бода. Повернулся ко мне, обнюхал, ткнулся носом в подставленные открытые ладони - я не боюсь собак. Старик Бод поймал рукой конец верёвки, закрученной вокруг шеи пса, поводил по верёвке пальцами. Перебрал навязанные узелки и сказал:
- Сын прислал Догоняя поведать о том, что с работой справился. Он осмотрел все борти* рядом с ведрицким лугом. Там речицкие мальчишки пасут лошадей. И зовут Миколая к своему костру рассказывать сказки и всякие былички. Вот весело и мальчишкам, и Миколаю.
И, снова открывая дверь, чтобы выпроводить Догоняя из тесной избушки в теплоту летней ночи, добавил:
- А ты, Никита-сынок - хороший человек. Так про тебя думает моя собака. Скоро взойдёт солнце, надобно успеть до рассвета окурить тебя, чужак, корень-травой. Не бойся, когда начнёт гореть-дымить на жаровне. Сон принесёт лёгкость твоей голове, приведёт в порядок мысли. А если повезёт, найдутся ответы на все твои вопросы.
Что ещё, Никита, хотел спросить, о чём узнать?
"Знай! Знай! Знай!" - голос маленького старика окреп, стал молодым и полнозвучным.
А может, это лает пёс Догоняй?
"Знай! Знай! Знай!"
В слове стал открываться новый, тайный и глубокий смысл. Сложное и всеобъемлющее вселенское знание вмещалось в нём, в каждой его букве. Даже звук, его высота и сила тона, вибрируя, несли бесконечный поток информации... бесконечный ...поток... бес-ко-неч-ны-й-по-то-к...
"...Знай! Знай! Знай!"
Раскололась скорлупа мира, ставшего тесным для непостижимого, что является истинной и вечной частью каждого из нас.
Разорвалась завеса времени.
Всё ясно и предсказуемо. Причины и следствия следуют друг за другом с суровой непреклонностью. Я знаю теперь начало и конец всего сущего, и готов устремиться дальше, дальше... или прочь, прочь, прочь...