Сталь страшно выставилась в его руке, плечи округлились, голова ушла ниже, лбом вперёд. Ладусь подобрался, как волк, готовый к прыжку. Ребята ахнули, отступили. Некоторые, стоявшие подальше, бросились наутёк. Больше всего ребят испугало то, как в полном молчании, не ругаясь, не грозясь, Ладусь обвёл всех сумасшедшими глазами и, растянув рот так, что обнажились зубы - ну точно у волка, - криво усмехнулся...
...Городской стражник вывернул из-за кустов сирени и, увидев такое дело, сразу сообразил, что к чему. Он сам тридцать лет назад был драчливым мальцом, смекнул, как надо поступить. Местным ребятам хватило одного грозного окрика: живо дёрнули кто куда, радуясь сами, что так легко отделались. А вот к хлопцу с ножичком подойти бы по-особому, и Иван-стражник сказал:
- Так и надо! Ишь, слетелись, словно вороньё на падаль!
У Ладуся повяли плечи, он опустил руку с кинжалом, тело его стала бить крупная дрожь.
Средний братишка расплакался.
Иван сказал этому мальчику:
- Бери меньшого, идите домой: в корчму или куда там... где вы остановились... К старшему брату веди его. А с ним, - кивнул на Ладуся, - поговорить надобно, - и проследил глазами, как уходят дети. Вопрос, кто кого вёл домой: впереди твёрдой походкой, широко шагая шёл маленький отважный Юрась, за ним переставлял ноги средний братец, двумя ладошками поспешно утирая размокшее лицо.
Хитрый Иван заметил над замётами шапку второго стражника, Степана Рудого.
Рудой двигался сюда, в эту сторону. Как только Степан поравнялся с кустами сирени, Иван, перемигнувшись с ним, схватил не мелкого телом Ладуся, сжав его плечи, как тисками, а Степан выдернул из руки кинжал и пригрозил:
- Только дёрнись, хлопец, в бараний рог скрутим!
Они быстро перевели Ладуся через мост надо рвом, втолкнули в приоткрывшиеся ворота, а уж за высокими стенами Верхнего замка, не церемонясь, затолкали в подклет брыкавшегося хлопца, называя опять же и шуликуном, и проходимцем, и разбойником.
Позвали войта.
Пока шли с войтом к подклету, успели нажаловаться на синяки, которые пятками и коленками наставил им лихой не по годам мальчишка.
- И как только не отбил, прости господи, самое главное! - шумели стражники.
Зря они это сказали.
Войт был не в духе, повернулся к ним, рыкнул:
- Засиделись! Выростка* привели, вои! Плачете!
- Видел бы пан, какой это выросток! Разбойник, не смотри, что годами молод, - зверёныш! На местных ребятишек с ножичком пошёл! Это где такое видано? На кулаках дерись, а ножик зачем? Зачем ножичек показывать? Да что показывать - да он пырнул бы кого-нибудь, если бы мы не подоспели!
Войт шагнул было в подклет, но, увидев Ладуся, на которого жалко было смотреть, настолько он был удручён случившимся, приказал:
- Ступай за мной, и что б без шуточек, артист!
По пути негромко буркнул подвернувшемуся молодцу принести к нему в светлицу кружку с квасом, да поживей. Повёл хмурым глазом в сторону хлопца:
- Как зовут?
- Владислав.
- С братом ездишь? - Ладусь кивнул.
- Ты из детей старший? - парень опять кивнул. У него не проходила крупная дрожь, сотрясавшая его тело.
- Холодно?
- Нет.
- Ладно. Слава богу, всё обошлось. А что и, правда, зарезал бы кого?
Вместо ответа Ладусь откинул голову назад, так, что чётко обрисовался кадык на тонкой ещё мальчишеской шее, и, беззвучно рыдая, сморщившись, зажмурив глаза, кивнул головой.
- Ну, ты, потише, потише. - Войту было жалко мальца. Он тоже видел представления батлейщика, и видел этого яснолицего весёлого паренька, про которого местные молодки говорили: "Какой красивый старший мальчик - как молодой Ярило*!"
"Что-то не так! - раздумывал войт, - Чем допекли хлопца, что стал с собой носить кинжал? Кинжальчик серьёзный, заточен остро. В ножнах сидит крепко. Чтобы выхватить из ножен, его надо сначала повернуть, попасть в паз - только тогда выйдет наружу..."
Вслух спросил:
- Ребята не успели отобрать ножик, пока ты его доставал?
Ладусь молча покрутил головой.
- Быстро достал?! - притворно удивился войт. Парень кивнул.
- Так! - стремительно поднялся высокий, грузный войт, заходил по светлице, затем опять сел, на этот раз придвинув близко к хлопцу своё лицо. Зашептал:
- Учился доставать? Зачем? В разбойники пойдёшь? Сестёр, братьев оставишь, пойдёшь в разбойники? А? Пусть пропадают, пусть их другие разбойники режут, пока ты будешь резать чужих людей? А? - шёпот его громом отдавался в голове несчастного.
Войт опять вспомнил чистые, весёлые глаза паренька, когда он подкидывал младшего мальчишечку. И одна догадка шевельнулась в его седой голове: нет, не похоже на правду, этот парень - кремень, но попробовать стоит...
И войт сказал:
- Или ты трусишь, хлопец? Нож для смелости носишь?
Ладусь, наконец, разжал зубы, слёзы, лившиеся по щекам, стали пересыхать, и он зашептал в лицо войту, блестя мокрыми глазами и твёрдо ставя слова:
- Я не трушу! Мне не нужен нож! Я - ради Терезки!
"Это старшая девочка, что ли?" - подумал войт, но только сглотнул, кивнул понимающе Владиславу, и тот, глядя ему в глаза, рассказал, как было дело.
- Терезка нам не просто сестра, - она нам как мать. Её все с малых лет называли госпожа-хозяйка.
Когда родители сгорели вместе с хатой, она нас от голода спасла: пошла, малая, добивалась, и попала к менскому старосте, и не оробела, рассказала про наше горе, попросила приютить всех нас при богадельне, пока не отыщется наш старший брат Юзеф. Она говорила, что мы отработаем за хлеб, помогая лечить калеченных. Но отдать нас по монастырям не согласилась. И с торбами отправить нас по дорогам не допустила, так хорошо говорила она! А ей было всего двенадцать лет. Она такая умная, наша Терезка! Пан войт, вы не знаете, какая умная Терезка! Когда нас забрал Юзеф, и мы первый раз пошли с ним показывать батлейку, Терезка посмотрела, что делает Юзеф, и сказала, что этого мало. Надо делать так, так и так - и быстро показала нам, как надо кувыркаться, да непросто, а под музыку, и другие выдумки - всё придумала она. Она помнит былички до единого слова, даже если услышала их всего один раз. В Менске она ходила за леками к аптекарю-немцу и научилась понимать по-немецки. Пришла однажды, и заговорила с немцем по-ихнему. Хозяин глаза выкатил от удивления! Его жена так обрадовалась, стала приглашать Терезку в гости, чтобы было ей, немке, с кем поговорить на чужбине. А Терезка научила и малышку Зосю немецким словам, нас с братьями тоже пыталась научить, но ничего из этого не вышло...
Аптекарша так сестриц полюбила, дарила им красивые наряды, и просила Юзефа отдать Терезку и Зосечку на воспитание. Немец тоже стоял рядом, и кивал головой, когда они разговаривали с братом. Нам жалко было расставаться с сестрицами, особенно с Терезкой, но мы мужики, мы согласны, мы не пропадём, а они девчонки, им нельзя жить по дорогам. А Юрась, он же совсем маленький тогда был, обхватил Терезку руками, прижался, и так плакал, так плакал, и выплакал свою сестрицу: Терезка и Зося не ушли к немцу, поехали с нами...
Немка сказала Юзефу, чтобы одумался, привёз матхенок* к зиме обратно в Менск. А у нас не получилось вернуться. Зимовали в Полоцке.
Тут тяжкое воспоминание омрачило лицо Ладуся.
Принесли квас. Войт кивнул пареньку: испей. Ладусь, облизнув пересохшие губы, покрутил головой - нет. Пить квас не стал. Наконец-то нашёлся человек, который выслушает его!
- Нас взял с собой в дорогу полоцкий купчишка. Тремя лодзяками плыли. Купец стал ходить вокруг Терезки, был ласков с ней... - Войт невольно отшатнулся. Но не сказал ни слова, продолжал глядеть Владиславу в глаза.