А когда на задах уже кто-то отважно распевал развеселые куплеты, а из угла в угол мелькали беспрерывно пикирные самолетные баталии, тогда она прекращала даже губами шевелить, а просто молчаливо смотрела с усмешкой беспомощной, растерянной, и как бы с любо-пытством даже:
— Н-ну и… что? Что еще мы придумаем? — казалось, вот-вот сейчас спросит.
Голову она не поворачивала, медленно переводя вялые зрачки глаз из одного угла класса в другой.
«Интересно, а что она будет делать дальше?» — тоже с любопытством и с легкой растерянностью думали все, и на некоторое время даже тише делалось в классе.
Но мафия не позволяла серьезно расслабиться.
Зэро всегда держал под ногой наготове твердый граненый карандаш, едва лишь затишье, гулко, размашисто шугал им по дощатому полу. Рядом с ним каменным истуканом, с тупым, застывшим лицом низким нутряным басом мычал похоронно Лось, это была уже его любимая коронка.
— И кто это у нас готовится в консерваторию сесть?! — снова, заслышав горестные знакомые «арии», подхватывался с места учитель и более опытный, чем Биологиня.
Но пухлые колбасные губы лопоухого умельца натурально, словно сами по себе, выпячивались далеко вперед, и подловить его было весьма непросто. В скором времени к соседям-приятелям присоединялись дружно остальные как гвардейцы так и пацанчики, и уже вскоре в классе опять становилось очень весело.
Она попробовала сыпать двойки направо и налево, но, как заметил однажды беззаботно Антольчик:
— Больше одной за раз все равно не поставит!
И хохотнул вдобавок, прекрасно осознавая приятные обстоятельства, недавно объявленного в стране, «всеобщего среднего образования»:
— Ерунда эти двойки. Что за год главное, и свои три баллона на фи-ниш мне по-любому отломится.
Забавнее всего получалось, когда Биологиня пробовала выставить кого-нибудь за двери, в особенности, если попадался все тот же Лешка Ан-тольчик. Она становилась рядом с ним близко, одной рукой опиралась на парту, другой часто и быстренько дергала вверх-вниз:
— Давай-давай! По-одъем, по-одъем…
«Давай-давай!» — произносилось решительно, быстро, а «По-одъем, по-одъем…», — протяжно, с иронией.
— Я-а, опять я?! — в ответ, всплескивая руками, орал на весь класс как невиноватый Лешка, хоть и сам очень часто не мог удержаться от сме-ха.
Эта концертная всякий раз процедура изгнания продолжалась довольно долго, и в какой-то момент совершенно самопроизвольно вдруг наступала диаметрально противоположная перемена декораций. Уже «подъем-подъем» произносилось решительно, быстро, а «да-авай, да-авай»- медлительно, с протяжной иронией… Наконец, махнув рукой безнадежно, Лешка поднимался с места уныло, вразвалочку плелся к дверям под гомерический смех всей остальной компании.
— Представители оппозиции демонстративно покидают собрание! — бросая напоследок, громко хлопал дверями.
Однажды, когда Биологиня только-только начала свою очередную канитель, лилипут шустрый Малько Славик осторожно подкрался к ней сзади и прицепил на шерстяную кофточку большого майского жука. Жук был действительно на редкость большой, даже громоздкий на вид, с крепкими уцепистыми лапками. Его Славик на переменке отобрал у первоклашек ради идеи, которая мелькнула внезапно у него в голове.
Вначале насекомое держало себя солидно, уверенно, словно просто оценивая обстановку. Наконец:
— Пошел, пошел! — толкнул легонько Игнат в бок соседа.
Жук осторожно, медлительно двинулся вверх. Не добравшись немного до белоснежного, каймой выступающего из-под пушистой кофточки полотняного воротничка, он неожиданно приостановился… Неспешно, значительно стал расправлять розоватые жесткие крыльца.
— Стоять, стоять! — превознося руки, шептал Игнат. — Рано еще в полет, рано…
И тот словно услышал.
Снова аккуратно заправил послушные крылышки, натужно, как альпинист на последних метрах восхождения, торжественно взобрался на белоснежную вершину полотняного воротничка.
— Н-на вершине стоял хмельной! — пропел Игнат полушепотом, и почти с полкласса полегло сразу со смеху.
Она резко обернулась — жук пошатнулся, как и вправду «хмельной», задрожал и… И провисев секунду на единственной тоненькой лапке, неживым розоватым комочком стремительно скользнул вниз.
— Ой… что это?! — испуганно вскрикнула Биологиня.
И быстро-быстро заводила рукою по спине.
— Вам паук за шиворот свалился! — деликатным голосом сообщил Игнат.
И тут же прыснул со смеху, потому что глаза у Биологини прыгнули чуть ли не вдвое, а сама она пулей стремглав вылетела из класса.
Многие смеялись так, что даже не заметили, куда она пропала. Диви-лись потом, переглядывались, толкая друг дружку: «А где же наша учительница?»
Вернулась она заплаканная, с директором.
Игнат, как всегда, под репрессии не попал, зато досталось многим приятелям за прежние грехи. И Славику, конечно, в особенности. И вот что он вскоре в отместку придумал.
Однажды на переменке в возне случайной сломали учительский стул. Треснул он громко, пошел в перекос, но Славик старательно его выровнял, что-то там незаметно подладил, и на вид стул стал совершенно как целенький.
«Держись теперь, Биологиня!» — потирал довольно руки Славик, с нетерпением ожидая начала урока.
Прозвенел звонок.
Она, как вошла, так сразу и села! — спинка-ножки во все стороны, а одна маленькая щепочка выше головы. Сидит, сидит Биологиня на полу среди разметавшихся по классу обломков и морщится, морщится в точно-сти так, как малышка, плакса среди своего разбросанного суматошного хозяйства.
Показалось тогда, что она сейчас и вправду захнычет, однако нет, совсем наоборот вышло. Засмеялась она. Засмеялась беззвучно так… и рукой махнула.
После больше никого не выгоняла.
На последних своих уроках навесит множество учебных плакатов на всю ширь классной доски, сама отступит, займет местечко укромное где-нибудь в уголке подальше от парт, отвернется… И водит, и тычет указкой, и говорит-говорит себе снова неслышно, как в испорченном стареньком телевизоре без звука… Словно навсегда позади уже класс, а заодно и все то, что в нем было.
Наконец-то… конец.
Наверное, самая тяжкая из всех глав. Тоскливей всего ковыряться в чернухе тогда, когда в памяти только иное.
И рад бы не трогать, и пожалел сотню раз, что ввязался… Но иначе нельзя, коль задача поставлена прямо, задача понять и увидеть по сути причины конца той заветной всеобщей Мечты. А начинать всегда лучше сначала.
И, взгромоздясь, наконец, на пригорок, кинем взгляды с его вышины.
Глава пятая «Человек человеку…»
Когда Игнат читал книги, смотрел кинофильмы, он всегда всей душой своей переживал за персонажей положительных, «добрых» и ненавидел отрицательных, «злых». То же самое он может сказать и про всех своих друзей, приятелей, знакомых детства с которыми обсуждал книжные и киносюжеты, даже про таких как Зэро, Лось и Антольчик. То же самое он может сказать и про всех тех, кого знал в будущем, когда стал взрослым.
Наверное, с того самого неуловимого мгновенья, когда человек вдруг стал человеком, он, вместе с тем, приобрел внутренне и некоторые общие особые черты, животным вовсе не свойственные. И потому Игнат теперь непоколебимо уверен, что каждый на этом свете, даже самый отпетый злодей и преступник всей душою своей болеет за доброе и ненавидит злое — когда читает книги или смотрит кинофильмы.
Вместе с тем, с того же самого первейшего мгновения человек приобрел внутренне и некоторые иные черты. Черты иные совершенно, и потому почти каждый день наблюдал Игнат где-то там, в своем внутреннем «я» внезапную и необъяснимую перемену. Будто кто-то пинком нахальным и властным распахивал с грохотом настежь прозрачно невидимую перегородку, и оттуда, потирая усмешливо лапки, а то и просто хохоча во все горло, шаловливо выпрыгивало нечто ему совершенно не свойственное, циничное, безжалостное… То, что до поры до времени таилось там тихо и незаметно, верно зная, что суетиться особо и не нужно, его час и так непременно наступит.