Один бронзовый Ильич пережил благополучно пока все эпохи. И теперь возвышается он непоколебимо над поселком — одна рука призывно выброшена в сторону всем известного магазина.
— Сам Ильич и тот нам верный путь указывает! — посмеиваются частенько местные выпивохи.
Если сойти с центральной площади сотню шагов к Неману, то будет маленький дощатый кинотеатр. Еще дальше за ним Игнатова хата, густо обвитая летом глянцевой зеленью виноградного листа. Как и большинство здесь, она бревенчатая, одноэтажная, с небольшой дощатой верандой. Рядом цветник, огород, садик на два десятка плодовых деревьев, хозяйственные пристройки. Далее невысокий заборчик, а за ним по обе стороны Немана до самой зубчатой кромки хвойного леса неоглядные заливные луга.
Большинство в поселке «гаварыла» на повсеместно обычной для белорусской деревни т. н. «тросянке». Можно было услышать чисто белорусские слова, немного польских, но чаще всего русские на белорусский лад: «хватить», «видев», «прывет»… Так говорили люди уже пожилые, семейные, минувшие «кавалерский» возраст, а также совсем зеленая молодежь, которая до такого возраста еще не доросла. Как-то одним летом поехал Витька в пионерский лагерь, где было полно городских — когда же возвратился, то сыпал сплошь чисто по-русски.
— Что-то ты, хлопчик, совсем другим голоском запел! — долго еще потом дразнили его малолетки-приятели.
Но вот приближался незаметно восьмой-девятый класс, и теперь каждый не только не прятал своих, еще недавно стыдливых симпатий, а, наоборот, изо всех сил старался приобрести себе славу удачливого молодцеватого кавалера. Такая же резкая перемена происходила неизменно и в лексиконе. Теперь каждый не только модной прической, «фирмовым прикидом», но и подчеркнуто русским словечком старался даже переплюнуть городских.
Вот только одна Юлька могла вдруг сказануть такое словцо, какого Игнат вообще никогда не слышал в родном поселке — до недавнего своего переезда она жила в крохотной деревеньке в десяток хат, что в двадцати километрах по минской дороге. Рассказывает он, к примеру, что-нибудь увлекательное с мудрено закрученным сюжетом, она только слушает внимательно, потом приостановится вдруг, стрельнет в лицо глазками да как сказанет:
— Ты гэдыки интярэсны!
Наверное, он бы посмеялся от души, если бы услышал что-нибудь подобное от другой девчонки, но вот когда говорила она, голоском мелодичным и нежным, тогда она казалось ему еще более привлекательной.
— Скажи-ка, и с какой глуши ты приехала? — все же, под хорошее настроение шутливо спрашивал он иногда.
— Ты уже… гарядской! — в ответ кривила она насмешливо свои пухленькие розовые губки.
Только вот что вспоминалось.
Он, ее бывший, однажды рассказывал:
— Вчера вечером гуляем… она смотрит-смотрит непонятно так, будто в первый раз видит… потом вдруг: «Генка, яки ты пригожий!»
Рассказывая, Генка-Артист весь сиял и светился, а Игнат, тогда с ней незнакомый, слушал с обычным, не совсем доверчивым безразличием. Он и сам часто не скрывал от приятелей свои амурные похождения, мог живописно расписать, как и то, что было в действительности, так и то, что только в его богатых фантазиях. Зато теперь! — как легко, как явственно теперь было представить ее глаза, ее лицо, ее голос, ее интонацию в те самые мгновения…
Жгучая волна подступала вновь, вскипала, перехлестывала через край колючей игольчатой пеной, грозила могучим цунами обратить чудотворный оазис в постылую мертвую пустыню… Чернея лицом даже, он хмурил брови — она, приметив, начинала тот час допытываться:
— О чем ты там думаешь?
— Ни о чем.
— Я же вижу.
— Ни-о-чем!
«Я виновата?.. Но в чем?» — слышалось ему неизменно в этих рас-спросах.
Но в чем?
В чем же она была виновата?
— Скажи, Игнат…
— Что тебе сказать?
— О чем ты все думаешь?
— Ни-о-чем! — снова и снова отвечал он неприступно. — Да тебе и без разницы.
Огромный чернильный купол, словно сочувствуя, мигал теперь изредка холодными отсветами зорь. «Что, дружок, финиш? — читая с легкостью мысли, переспрашивал. — Завтра айда на танцы?.. Айда на танцы по новенькую?»
И вдруг пронзал пространство снова метеорной искристой стрелой, словно усмехаясь в полнеба… И назавтра снова был вечер, вечер тихий, теплый, уютный, и снова непослушные легкие камешки радушно приветствовали знакомое окошко на самой окраине поселка.
Не сказать, что Генка-Артист был уж очень там… «красавец», с ударением на последнем слоге по Василию Макаровичу. Овал лица почти квадратный, нос рыхловатый, глаза белесые, блеклые, волосы прямые, жесткие. Блондин, правда, а блондины тогда были в большой моде.
И, все же, была в нем та известная неуловимая природная помесь безграничной уверенности в себе и какого-то своеобразного шутливо-дурашливого обаяния, что вкупе так часто манит, притягивает властно доверчивый женский пол.
И фигура.
У него была аленделоновская фигура. Никак не мог понять Игнат, как с такой ладной фигурой Генка-Артист был совершенно бестолковым спортсменом. В футболе «матки» выбирали его в команду последним, а на коньках он катался так, что смех один. Но хоккей в поселке был любимейшим видом спорта, школа даже за большие деньги закупила настоящую форму, ослепительно красочную, яркую, в спартаковских цветах красно-белых, и каждый мальчишка мечтал хоть раз выйти в ней на лед за сборную. Хоккейные герои были подлинными героями и в глазах девчат, поэтому Генка-Артист, все-таки, ухитрился как-то примазаться к сборной, пусть хоть и в роли третьего запасного голкипера. На лед его, разумеется, так и не выпустили, зато теперь он имел полное право артистически рисовать в своих рассказах «их» победные ледовые достижения.
Но Артистом его прозвали не за это.
— Генка, ты у нас вылитый Чубин… Артист! — первым так назвал своего одноклассника Витька.
И это была правда.
Кто теперь помнит Олега Чубина?
Лет тридцать назад он уехал за кордон и словно растворился там. За эти годы Игнат видел его лишь раз в двухминутном эпизодике какого-то голливудского фильма, тотчас же и забытого… Но тогда, вскоре после выхода на экраны знаменитого «Таинственного всадника» его имя в Союзе гремело.
В выпускных классах многие девчата заводили себе объемные яркие тетради с различными жизненно важными вопросами: «Что такое любовь?», «Что такое счастье?», «Твоя любимая книга?» и т. д. После отдавали друзьям и знакомым на руки для ответов. Читая с любопытством некоторые, Игнат зачастую дивился их исключительной оригинальности. Так, например, один писал, что «любовь — это хождение двух дураков по асфальту нашего города», второй называл танцы всего лишь «печальной необходимостью»… В тетрадках этих девичьих обязательно присутствовал и такой вопрос: «Кто твой любимый артист?» — и самое удивительное, самое непонятное для Игната было именно здесь. Все девчата до одной-единственной называли только одно-единственное имя Олег Чубин!
Была ли тут внешность?
Вряд ли только это, каждая из девчат наверняка назвала бы более симпатичного. И как артиста его ведь не особо выделяли критики. Однако, по-видимому, было в его личности одно из явственных проявлений той необъяснимой загадочной силы, что так магически давит на людскую породу, заставляет слепо слушать, восхищаться, выбирать…
Артист-Генка смастерил из маленького фото артиста Чубина круглый, величиной с пятак, цветной значок и всегда красовался в нем, когда шел на танцы или на свидание. У каждого из нас есть хоть маленький, но свой особый талант, был такой талант и у Генки — красоваться. Как это ему удавалось, он никогда не рассказывал, да и вряд ли бы смог; это было именно то, природное, что дается нам изначально, дается неизвестно за что, неизвестно за чьи и неизвестно за какие заслуги…
Так, например, Игнат тюленькался мешковато с неделю целую, пока привыкал к обновке — Генка же всегда нравился себе, был неподражаемо уверен, что нравится другим вокруг, а остальное выходило так, дескать, меньше всего об этом и думаю. Любая самая простенькая обновка смотре-лась на нем так, что непременно казалось: нарядись в нее сам, и будешь выглядеть точно так же эффектно.