А через их знаменитое некогда футбольное поле теперь напрямик ходят, торные стежки-дорожки протяжно чернеют убитой землей вдоль и поперек. Скоро догниют, развалятся пожухлые кривые трибуны, гнутые, в щелястых рассохах, нелепые бревна футбольных ворот, зацветут беговые дорожки…
Что тут было, кто тогда отгадает?
Промелькнет незаметно бирюзовое лето.
И вновь души живой не встретишь вечером на улицах, окромя как на Пьяном.
Однажды в один из редких в то жаркое лето пасмурных июньских вечеров друзья неспешно прохаживались в центр возле «Винного». Как огромный пчелиный улей бар рокотал басовито и глухо, выдыхая горячий прилипчивый смрад. Витька приостановился вдруг, с минутку неподвижно разглядывая четыре знаменитые ступеньки, мутные, едва видимые из-под земли, влажные стекла крохотного окошка.
— Неужто и я? — выговорил, наконец, он чуть слышно. — Неужто там буду… вот так заседать?
И тот час же смех, крики и хохот, словно в ответ:
— Рулюй, Андрюха!… по центру задний ход!… стоять! — гремит разноголосо и беспорядочно сквозь слегка приоткрытые тяжкие, обитые железной бляхой двери.
Он «выруливает» на коленках криво, цепляет руками вскользь заплеванные, грязные ступеньки. На ногах без носков скребут носами пыль дырявые футбольные бутсы.
— Андрюшка, сынка!… ты разик не выпей, а носки хоть себе купи, — по утрам, когда он еще не на Пьяном, часто просит мать тихим голосом. — Сынка, так просто… один раз, один только разик.
Но в ответ лишь:
— Не, мамо, не-е… Видно, так уже не получится.
Он взглядывает порывисто вверх, вертит косматой мосластой головой:
— Р-рубаль даешь, делавы! — хрипит вдруг неразборчиво в заплеванные бычками, низкие ступеньки. — Ты, слышь делавы, р-рубаль…
И снова крики, смех и хохот, снова в ответ посыпанные густо матер-ком, кудряво соленые фразы:
— Го-отов, клиент!
— Хор-рош, Андрюха, повыступал чуток, пора и задний.
— Не смажь только…
— Он не сма-аже… Футболер, дюже целкий хлопец!
Июньский тихий вечер постепенно все гуще наливался унылой душной непроглядной тьмой. Было молчаливо и безлюдно на улицах, и только там, под землей кипели жаркие страсти, гулким эхом, как по сообщенным едино сосудам, отдаваясь на Пьяном углу.
— Помнишь его финты? — тихо спросил Витька.
— А ля Андрюха! Таких и у Гарринчи не было.
— Он мне раз яблоко дал… сладкое! Белый налив, как сейчас помню.
— Его ж тогда всей толпой! Всей толпой, что ни финал на руках по дорожкам победным кружили… А бутсы, глянь, с тех пор не иначе.
— Железная обувка! Каши, видать, давно просят, а костыль как-никак еще всунешь… коль не во что.
Откуда-то с боку дохнуло влажной прохладой, раздался сырой постук первых, рассыпчатых звонко, дождевых капель. Еще с утра было ясно, солнечно, а как за полдень налетела сплошная серая наволочь, затянула по-осеннему небо… И вот, наконец, пошел дождь.
— Неужто и я тут? — вдруг опять еле слышно спросил Витька. — И-и… с концами?
И на его лице впервые вот так, явственно, предстала перед Игнатом вся зыбкая неуверенность земного существования. Еще вчера, казалось, ты был кумир, любимец, классный герой, еще вчера, казалось, весь мир твой и для тебя… А остался лишь тут, спустился на четыре каменные ступеньки под землю «туды»…
Не раз это и прежде происходило на глазах у Игната в их тиши провинциальной и мирной привычно. Не раз происходило, но было тогда как-то далёко, обыденно и… тоже! — тоже как-то привычно… Привычно, как вечер, как ночь, как сводки привычные по утрам с далёких фронтов планетной повседневности — сегодня там столько человек, а завтра…
Но Витька… он ведь не был «где-то там и далёко».
Он был другом. Он был лучшим другом с едва памятных лет. Он будто всегда был рядом.
Когда, как они подружились?
То же спросить, когда ты впервые выбежал на улицу, выудил своего первого окунька, забил свой самый первый гол… Сколько у них вместе было этого первого, первого и навсегда, первого земного…
А сколько, казалось, еще будет… И земного, и даже космического.
Глава третья Как поступить, как поступить…
Игнат не раз думал, что бы и сам делал на месте друга.
— А что если тебе попробовать в физкультурный? — предложил однажды вариант, который казался ему наиболее оптимальным.
— Попробовать?! — в ответ Витька заговорил в полный голос, полыхнувши в мгновенье багрово. — Вот попробовать-то можно, пожал-ста, как раз здесь и нет ни малейшей проблемы. Пожал-ста, хоть завтра в Москву на Ленинские горы!.. Хоть ты завтра гони на заход документы, только знаешь, что мне днями на выпускной математике конкретно сказали?.. Тебе, хлопче, всего и есть что одна дорожка прямая, в фабзай наш колхозный, на тракторист-машинисты широкого профиля! Так по мне лучше, знаешь…
— А там как раз математика и не надо. Там специализация главное. Бег, гимнастика, плавание… плюс история и сочинение… Ты подумай.
Спортом Витька давно занимался, не только хоккеем. Имел разряд по бегу, на турнике вертел запросто «солнце», да и плавать он, как и всякий природный неманец умел великолепно. И читать он любил, был парень начитанный, как раз по истории учителя ему не раз ставили хорошие отметки.
Специальность в то время тоже можно было без труда подобрать не особо дефицитную. На многие специальности тогда были небольшие конкурсы, а на некоторые даже недобор — вымучил, то есть, хоть как-нибудь свои трояки, и полный вперед, за дипломом.
А диплом есть диплом:
— Был бы диплом, а к нему уже все приложится! — рассуждали так многие, выглядывая, где бы попроще проскочить.
Игнат тоже говорил:
— Тебе что сейчас?.. Вырваться! — вырваться главное. А то год, считай, до армии, так за год тут, конечно… Пить не будешь, так от скуки ласты склеишь.
Вот только сочинение.
Не очень-то получалось у Витьки гладко расписать свои мысли на листке бумаги, а ведь есть еще и ошибки. С диктантами у него всегда были большие проблемы.
И, все-таки… все-таки.
А если так вот подумать: одно сочинение.
— Можно сражаться, можно! — убеждал Игнат друга. — Целый месяц у тебя, тридцать дней. И ночей подвязку прихватишь, коли… Коли мало покажется.
В начале июля поселковая молодежь «кавалерского» возраста разделилась на две совершенно разные группы, абитуриенты и все остальные. Первые засели яростно за учебники и на некоторое время, словно исчезли из поселка, зато понаехали отпускники и студенты на каникулы. А тут еще приехал Антон, и начались его легендарные танцевальные вечера, которые на два коротеньких летних месяца вернули те совсем недавние времена, когда кипела-бурлила жизнь в их маленьком поселке.
Как азартный игрок во время игры, так и Антон, казалось, забывал обо всем, как только брал в руки свою серебристую шестиструнку-гитару. И как выдерживал он, «мальчуган остроплечий» с виду такие марафонские концерты, в августе почти ежедневные и до самого рассвета?
— А шеф?.. Пять капель! — словно в помощь предлагали ему порой коллеги-музыканты. — Для допинга.
— Не-а, мальцы, я за честный спорт! — только улыбался он в ответ.
И снова кричал, наморщив лоб, уже серьезно:
— Пашка, ми-септ! ми-септ, подсекаешь?.. Тогда поехали заново.
И вот что еще удивляло некоторых:
— Интересный он товарищ, приятель ваш! — говорила однажды Юля. — С вечера до утра теперь танцы, с вечера до утра он там. А ты видел когда-нибудь, чтобы он сам танцевал? Хоть разик?
Она говорила и спрашивала так, словно этот вопрос уже не раз и с живым интересом обсуждался среди девичьей половины поселка.
— Был бы сам ни то, ни се, да что-то с чем-то… А то ведь симпатичный парень, многие скажут! — прибавила она.