Прежде Игнат как-то не обращал внимания. Но теперь, напрягши память, он и впрямь уверился, что еще ни разу не видел в ДК Антона танцующим.
— Он же с ансамблем все время… С ансамблем всегда своим, когда ему? — попытался объяснить, но не совсем уверенно.
— А другие музыканты? — махнула с усмешкой тоненькой ручкой Юля. — Эти ведь еще как поспевают!
— Так что, если музыкант, так обязательно за всеми поспеть нужно? Так ведь выходит, по-твоему? А может просто дама сердца у человека в городе или…
— Но ведь не до такой же степени. Чтобы даже на танец не пригласить! — и Юлька недоумевала по-прежнему, словно негодуя даже.
«Ну да, сначала… сначала пригласи, потом заговори, потом… А потом и так далее, и само собой разумеется!» — только улыбнулся про себя на ее слова Игнат.
Но вслух он ничего не сказал.
— Тут загадка какая-то, — дивилась не раз его подружка и впоследствии. — Спросил бы как-нибудь.
Спросил бы!
Как спросить? — лишь несколько раз говорил Игнат с Антоном, и разговоры эти очень скоро сходили в одно, превращаясь всякий раз в монолог непрерывный на одну ту же тему: «Соло, бас, бюстер, битлы, роллинги…»
Юля назвала Антона «приятель ваш», да только вряд ли это было именно так. Между ним и посельчанами всегда была та характерная неодолимая дистанция, вследствие которой никто так и не смог назвать его ни своим другом, ни даже приятелем.
В одном из двух сквериков, что на центральной площади была небольшая дощатая беседка. Вечерами в те дни, когда в ДК не было танцев, там собирались парни в тесный приятельский кружок. И словно сам центр его вскоре перемещался именно в тот самый уголок, куда, едва поздоровавшись, присаживался скромно «маэстро»…
В беседке частенько и допоздна травили анекдоты. У Антона они тоже были весьма своеобразными, с некой особой интеллигентской спецификой. Поведал он их немало, но запомнился Игнату почему-то только единственный, вот этот:
«Прибегает грузин к стоматологу.
— Да-арагой, зубы нада! Срочна!
— И что, командир, ставить будем? Железо, пластмассу, золото?
— Паслушай, да-арагой, какой жэлеза, какой золата? Что я — бе-эдный?.. Став джинсовые!»
Во все времена и на всех наших просторах были и есть некоторые особые предметы, непременные атрибуты поначалу элитной, а затем вдогонку за ней и обычной массовой публики. В эпоху развитого социализма в роли такой вот конкретной атрибутики «простого человеческого счастья» выступал известный триумвират «квартира-машина-дача», а также фирменные американские джинсы.
Это сейчас сия одежка и для бомжа не роскошь, одежка рабочая, повседневка походная, а вот в те времена… В те времена джинсы «фирмовые штатовские» и действительно являлись предметом необычайно важным для советского народа. «Доставали» их у подпольных коммерсантов за рубли недоступные многим, изыскивали, часто копили годами, во всем себе отказывая… Зато после! — после расхаживали победно везде и всюду, щеголяя в ресторане и даже театре, поглядывая свысока на всех прочих — тех, что лишь в простеньких «нашенских штониках»…
Мерседес-коттедж-мобильник… самолет-дворец-вилла на Канарах.
Атрибутика счастья сегодня иная, а вот формула… Будем иными, будет и формула, вот только поверить в это, пожалуй, еще труднее, чем в эпоху развитого социализма.
Витька также вечерком иногда забегал в беседку, чтобы «хоть чуть-чуть отдохнуть от науки».
— Маэстро ваш… как нет его, вроде, одна компания! — заметил он так однажды. — А как прибыл, так сразу он и все остальные…
Неспроста ведь Витька именно так выразился: маэстро ваш. Не для Витьки теперь были танцы. Вера — душа любого дела; поверив, пусть совсем немножко вначале, он и в ДК теперь забегал лишь изредка.
Есть такой оригинальный жанр театрального искусства, спектакль-монолог. Там единственный актер и целый зал зрителей; теперь же порой Игнат наблюдал нечто совершенно противоположное. Будто масса талантливейших актеров вокруг правдиво, искренне, ярко разыгрывали этот свой незабвенный спектакль, а из уголка неотрывно, тоскливо взирал на него лишь один-единственный зритель…
— Балдеем? — воскликнул в сердцах Витька однажды. — И я тоже… балдею!
— Ну, так говорил же? — не смог удержаться Игнат, чтобы не припомнить другу его любимейшую школьную присказку. — Что ж и сейчас-то…
— Смейся, смейся! — закивал тот час на это головой Витька вырази-тельно, с каким-то прищуром особенным, хоть Игнат вовсе и не думал смеяться.
Он лишь улыбнулся невольно и чуть заметно. Рядом, его рука на плечике, приютилась, поглядывая на друзей и на зал, такая миловидная в синеватом полумраке смуглая Юлька.
— Погодите, голуби! — глядя с тоской на обоих, выговорил Витька уже как бы и мстительно. — Подождите… И самим всего годок остался, по-смотрю я тогда.
— Х-ха, ты уже точь-точь как классуха наша! — теперь и впрямь от души рассмеялся Игнат. — Тоже, погодите годок да подождите чуток.
— Вот и слушай… пока не поздно.
— Что ж сам-то не слушал?
С какой-то совсем несвойственной ему грустновато-усталой ус-мешкой Витька только кивал головой в ответ.
— Зато, наверно, давно на память все выучил? — вдруг стрельнула ему в лицо лукаво своими карими глазками Юлька.
— На па-а-мять… Ну ты и скажешь, на память… Абзац ведь получается, братцы, мучишь-мучишь науку эту, а толку! — мотнул го-ловой в ответ Витька как-то и вовсе отчаянно. — И подумать страх, экзамены, аудитория… Эх, как не наелся, видать, так уж не налижешься досыта, такая вот видится сказка вдали… Как поступить, как поступить, братцы… Одна лишь надежда моя единственная, на нее… на удачу родимую! — далее он уже говорил с передышкой, вразброс и растерянно, словно выгружая в ответ неуклюжие рваные фразы.
А вокруг!
Вновь синеватые сумерки зала, казалось, уже не могли вместить-втиснуть еще больше народа. Слева возле стены плотными кружками расположились парни; девчата в рядок напротив. В уголках и возле окон приютились парочки.
— Танец взаимного приглашения! — снова кричит улыбчиво на весь зал Антон, и снова так трепетно возносит душу его любимая:
Сладостной грустью манит переливчатый звон серебристых ак-кордов. Кружат пары. Мельтешат вперемешку искрометные пестрые блики, переливистая пышная феерия! — так близко она, рядом… и так далеко бесконечно.
— Лето, лето… Ну и лето, ребятки, мне нынче выдалось, — шептал рядом едва слышно Витька, неотрывно взирая в зал. — Сколько жить, столько помнить буду.
— И нам… не забыть.
— Мне бы… мне бы вот так, да не забыть!
Начав по-прежнему едва слышно и вдумчиво, Витька вдруг резко добавил силы в голосе, закончил с ударением четким на последних словах. Затем перевел взгляд медленно, и уже как-то более внимательно глянул на парочку.
— А ты? — подмигнул совершенно неожиданно со знакомой своей лукавой хитринкой. — Как там выходит… поэты? Говоришь, поэты придумали?
— Поэты, поэты…, - словно согласился с ним поспешно и тот час Игнат.
«На нее лишь теперь моя надежда единственная, на удачу родимую!» — говорил так Витька друзьям при встречах и впоследствии, однако у него была вовсе не та сугубо фаталистическая натура, чтобы полагаться в делах на одни лишь капризы удачи. Где-то недельки за две до вступительных он повез документы в приемную и вернулся назад отнюдь не с пустыми руками. Привез с собой целый комплект крохотных, размером в ладошку толстеньких книжечек; все они очень удобно раскладывались в гармошку, на каждом листике был отдельный вопрос с самым главным по пунктам.