В дождь же приходилось отсиживать тягуче томительное рабочее время в тесноватом вагончике. Приютившись тихонько в уголке под смачный лёскот картежных листов, гром раздающихся в такт «заковыристых» фраз, друзья также с интересом немалым следили за всеми перипетиями переменчиво фартовой игры.
— Как работка, школяры? — подмигнул однажды молодцевато, уже успевший изрядно выпить, довольный Мухлюй. — Нр-равицца?
И «нр-равицца» ли работка ему самому — можно было даже и не спрашивать. Немало счастливых победных минут выдалось сегодня у его команды.
— А что? — спросил он далее смешливо. — На престижи не катит?
Однако, помедлив чуток, словно сам себе и ответил, ответил уже почти серьезно:
— А что, простой советский человек! Как вас в школьных книжках учат: «Простой советский человек…
Тут он запнулся, словно забывшись, подыскивая, и договорил за него неожиданно, такой молчаливый обычно Гайдушкин:
— … нет выше званья и достойней!»
И он тоже улыбнулся, но едва заметно.
— Нет выше званья! Простой советский человек — нет выше званья и достойней! — тряхнув возбужденно за плечо коллегу, завосклицал как в экстазе, закрасневший мордатый Мухлюй. — Молодцом, аккурат, как написано, кому сказать, как не поэту?.. Эх, страсти-мордасти, поле зеле-ное, молодь на массал!
Последней загадочной фразой он и закончил призывно.
Что означала фраза эта, в особенности ее последнее слово, школяры так никогда и не узнали. Через мгновение в веселом вагончике снова раска-тисто, смачно хлестали картежные листы, снова самозабвенно и страстно гремело на всю округу так полюбившееся здесь: «А теперь потрошить, по-трошить!» — но теперь…
Теперь Игнат, казалось, уже не слышал ни слова.
«Простой советский человек»…
Белозубые улыбчивые рабочие в светлых рубахах, с высоко закатан-ными рукавами у заводского станка, в апельсиновых защитных ярких кас-ках с мастерками в руках на промышленных стройках, симпатичные солнцеокие колхозницы с колосьем рассыпчатым спелой пшеницы в заго-релых руках…
Таких плакатных рисованных «простых советских людей» Игнат на-блюдал сызмальства и, считай, на каждом углу в своем родном поселке…
Для него, «простого советского человека» был эпохальный 1917-й год… Для него было и все то, что было после.
И вдруг… Мухлюй.
Хотя… простой?
Простой он человек?.. Советский?.. Так ведь комсомолец даже, как и все.
Простой человек Мухлюй, советский человек Мухлюй… Порознь это как-то и не слишком резало слух, а вот вместе… Известная с самых первых лет словесная культовая комбинация в тандеме с раскабанелой, «датой», торжествующей рожей картежника как-то необычайно поразила тогда Игната.
Глава четвертая На задворках планеты
Почти ошеломляющее впечатление это лишь дополнило те весьма смутные сомнения и догадки, которых к тому времени накопилось уже немало у Игната. С каждым годом он все с большей уверенностью озирался в таинственной чаще «незнакомого леса»; приглядываясь внимательней, он замечал не только то, что на поверхности, но и более сокрытые его детали.
И все очевиднее становилось ему с каждым прожитым годом, что вся та социально-общественная среда, в которой ему было определено существовать изначально — словно разбита на две почти независимые, совершенно не похожие одна на одну, «параллельные» реальности.
В первой, книжной и телерадиогазетной (теперь Игнат, пожалуй, назвал бы ее «виртуальной») все было разумно и правильно. Был недосягаемо далекий, святый как сам Бог «самый человечный человек», была заветная цель и светлый путь к ней, были грандиозные успехи и небывалые исторические достижения. Был плакатный рисованный «простой советский человек», и был величайший деятель эпохи, «мудрый вождь и верный ленинец» — главный герой, главный борец за мир и даже самый главный писатель.
А в реальности второй, той, что сразу же за порогом их школы-избушки были винный бар и Пьяный угол, «минирейхстаг» и «насосная» станция, был начальник Бык и простой советский человек Мухлюй… Были смешки, анекдоты, и был «Ленька».
В реальности виртуальной было всеобщее равенство, человек человеку был «друг, товарищ и брат». А в реальности настоящей повсеместно царствовала очевидная иерархия: в классе, на улице, среди взрослых. Правда, в школьных учебниках по обществоведению взрослых тоже делили: классом передовым, гегемоном здесь называли класс трудящихся, рабочих и крестьян, а уже чем-то второстепенным, т. н. «прослойкой» между ними — интеллигенцию. Однако Игнат, например, поделил бы взрослое население своего поселка теперь совсем по-другому.
Да и не только он.
Даже его первая учительница не раз говорила с легенькой усмешкой, как о том, о чем не очень-то и следует говорить:
— В вашем «Б»-классе всю поселковую шляхту собрали. Кого ни глянь: то директор батька, то председатель, то еще какой-то начальник.
И прибавляла в конце:
— За исключением некоторых! — разумея под некоторыми таких, как Зэро, Лось и Антольчик.
Подобно и Игнат.
На первое место по престижу и значимости среди посельчан он бы отнес полностью местное начальство, а также некоторых авторитетных специалистов, людей обычно пожилых, заслуженных, с дипломом. Сюда же (и долгое время это особенно даже изумляло его) можно было присоединить и особ совершенно другого рода, представителей профессий, на первый взгляд, весьма и весьма скромных. Все вокруг прекрасно знали, что жить так, как живут они, и «не схимичить» — невозможно; в реальности виртуальной им была одна известная дорога, однако в реальности настоящей их уважали, приглашали охотно в самые элитные дома, о них говорили не без зависти: «Умеет жить человек!»
— Мам, а кого зарплата больше… у Аксюты или у Стасевича? — наивно поинтересовался однажды Игнат.
Аксюта, директор школы казался ему тогда самым большим поселковым начальником. Зато двухэтажный из белоснежного кирпича, просторный дом Стасевича был тогда самым приметным жилым строением в поселке. В гараже его поблескивала стальным лаком новенькая «Волга», самое шикарное советское авто того времени.
— Зарплата, у Стасевича? — только заулыбалась в ответ мать. — Техник в зубопротезной… Какая там зарплата, работяга простый боле имеет.
И прибавила уже как-то многозначительно:
— Что там зарплата, там золото.
«Простые работяги» без диплома, гегемоны реальности виртуальной как раз и составляли вторую, наиболее многочисленную часть взрослого населения поселка. Важно отметить, что винная чарка здесь была не на первом месте. Обзаведясь семьей, они добросовестно ходили на работу, кропотливо занимались приусадебным хозяйством, с любовью и ответственностью воспитывали детей. Все это в большой степени объединяло их и с представителями элитной группы, как, кстати, и неуемное стремление выловчить хоть что-нибудь помимо зарплаты… Стремление это известное, как еще Карамзин свидетельствует — было и есть, по-видимому, наиболее всеобъемлющим в сколь угодно далекие времена нашей единой истории, несмотря на все ее самые значимые «эпохи» и «переломные моменты»…
И, наконец, представители третьей группы взрослого населения поселка выбирали бездумно бездонные реки… Слащаво заманчивые, безнадежно заплывчатые.
Критерии «взрослой» иерархии были также отнюдь не виртуальными, а самыми конкретными. Должность, чин, денежный мешок, триумвират все тот же «квартира-машина-дача» вместе со штатовскими джинсами в придачу… Был еще один важнейший критерий, почти недосягаемый для простого советского люда и потому особо весомый — побывать «там».
Планета была разделена на два враждебных, противоборствующих во всем лагеря: социалистический Восток и капиталистический Запад. Что, что было «там» — за железным занавесом, за таинственным пограничным барьером?
В реальности виртуальной, газетной и телевизионной там была горстка буржуев-капиталистов, и были армады бездомных, безработных. Там были забастовки и голод, демонстрации, митинги, была непобедимая мафия, наркоманы, проститутки на выбор за витринами центральных авеню… В реальности же настоящей было советское, «нашенское», что значит третьесортное, «колхозное», часто смешное и уродливое — и было «их», импортное, дефицитное и желанное, неизменный атрибут самых высших иерархических кругов, или т. н. большого начальства… Были и отголоски случайные из тех же кругов, от тех, кто бывал там не раз и запросто: