Он снимал с носа свои огромные роговые очки; любовно разглядывая их как нечто навеки родное, бережно вертел в руках:
— Ну пластмасса, не золото… ну не блестят, ну рублем не отсвечивают… Зато как легко и удобно!… и разве я хуже в них вижу? — так искренне недоумевал он.
«Квартиры-машины-дачи», этих столпов краеугольных, «кон-кретных» в эпоху развитого социализма старичок-профессор в своих веселых отступлениях почему-то никогда не касался. А вот об «утренней дымке», хрустале и очках в золотой оправе упоминал всякий раз непременно.
Говорил он иногда и о джинсах:
— Я вот в брючках единственных, считай, всю свою молодость отбегал. Помню, простые были штанишки, черные, в полосочку. И ничего! — не пасовал, не дрейфил, гордился даже… что в полосочку… И девчата любили.
А тут вчера вечером у внучки моей младшенькой снова трагедия.
Плачется мне:
— Я, деда, в институте как нищая хожу.
И что это?
Что за дела такие, думаю? И что это за наряды такие у подружек ее, что она среди них — и как нищая? Что за бархат, шелка, крепдешины?
Давай спрашивать.
Выясняется… джинсы!
И старичок снова с недоумевающей полудетской улыбкой разводил широко руки, словно иных комментариев больше не требовалось.
— Говорят… ведь, говорят, ими вперед как надеть, надо полы в доме с мылом выскоблить! — добавлял он уже почти с изумлением.
И это была вовсе не шутка.
Игнат также слыхал и не раз, что дорогущими безумно, новенькими джинсами для придания им модного эффекта оттеночной белизны тогда сначала натирали в доме полы.
Глядя на веселого старичка, слушая его рассказы искренние, всегда было так легко с ним согласиться, но… ладно! — ладно уж там хрусталь, очки, золото — это все были заморочки для народа постарше, а вот модные джинсы…
Да, да, те самые.
Те самые, что maid in USA… Для Игната это было тогда очень серь-езно.
А если совсем прямо, то ни о чем не мечтал он так в свои юные годы, как о фирменных «штатовских» джинсах. Ведь стоишь ты, к примеру, на танцах вечерних в общаге родной, и девчонка напротив, стройняшка симпотная, милая… Только фигурка ее точеная джинсами фирменными за двести рублей колоссальных упруго обжата, а ты в брючках обычных за восемь, из магазина… Тех самых, в полосочку, «нашенских».
Дернись попробуй ты к ней — таким тебя взглядом в нулевку обмеряет.
Купить джинсы по мало-мальски подъемной цене было тогда нельзя, потому как сей столь желанный для многих продукт их великая страна почему-то не производила, и не импортировала. Зато у подпольных коммерсантов, фарцовщиков так назывемых, «достать» было запросто. Но… двести рублей!
Двести рублей, когда стипендия сорок.
Полгода степухи — и за штаны… пускай даже штатовские.
В представлении Игната это были подлинно колоссальные деньги, и он даже помыслить не осмеливался попросить их у родителей.
Что теперь и было удовольствием подлинным, так это бродить по улицам города, широким, просторным, необычайно сухим и солнечным для осени. Осень того первого студенческого года выдалась как никогда сухой и солнечной, а сентябрь ее и вовсе на диво роскошным, с затянувшимся в сладость нескончаемым празднеством бабьего лета. И точно таким же лучистым и праздничным, гостеприимным радушно казался тогда Игнату и весь город.
Прежде он почти не бывал в больших городах, а его родной районный центр теперь даже и городом можно было назвать лишь с большой натяжкой. А ведь когда-то во времена средневековья это была тоже столица, столица знатная, столица великого могущественного княжества. Однако и у городов, и у селений земных есть свои судьбы, свои времена, времена порой до изумленья контрастные… И теперь о былом величии напоминал лишь коряво вздыбленный насыпной бугор в историческом старом центре, заросший густо дерновой короткой травой да несколько древних кирпичных развалин, торчавших в перекос уныло и криво, как остатки былого могущества в обессиленной пасти одряхлевшего льва. Теперь это был просто крохотный городок-поселок с узкими улочками, десятком многоэтажных построек в новом центре, а остальные дома были обычные деревянные избы, каждая с маленьким садиком и обязательными картофельными «сотками», как и в окрестных деревнях.
То, что теперь окружало Игната, было совсем иное.
Сорвавшись решительно вслед за старичком-профессором сразу после звонка на переменку, он почти выбежал подпрыгивающим легким шагом прямо на центральную площадь города. Прежде он не раз читал, что это самая большая площадь в Европе и поверил! — поверил без всяких сомнений и тот час, как только обозрел наяву впервые. Ведь на этих городских просторах можно было разместить запросто не менее половины деревянных домишек его родного поселка.
Впрочем, восхищали не только простор и размашистая величавость, но и некая особенная красота. Сверкающий прямоугольник ас-фальтированных проездов, маленький скверик посередине с живой зеленой оградой в аккуратные «кантики» и с широкими аллеями, выложенными празднично красноватым гравием. Но, что всегда восхищало в особенности, так это здание бывшего костела почти прямо напротив университетского корпуса, здание старинное, тот час заметное на фоне современных высоток из стекла и бетона. Вследствие многих десятилетий неустанной борьбы с «религиозными культами», оно имело теперь совершенно иное предназначение, потому и называлось теперь по-иному Домом кино, но вот внешне — внешне оно так и осталось таким же старинным, дополняющим с эффектной изысканностью архитектурный ансамбль величественной строгостью готических линий, яркой нарядностью багряной декоративной кирпичной кладки и даже какой-то особенной ликующей моложавостью.
Тем же стремительным шагом на едином дыхании миновал он огромную площадь и словно взбежал энергично на примыкавший вплотную прямой и широкий центральный проспект. Как обычно в городской полуденный час пик здесь было многолюдно, оживлено, шумно. По прямой как стрела магистрали, пронзая изредка гудками пространство, рокотали приглушенно разогретые моторы машин; шелестя, тормозили со стуками рогатые скрипучие троллейбусы: все! — все вокруг казалось переполненным радостью жизни, блистающей трепетной свежестью бабьего лета… И новые тревоги, заботы, волнения, без следа растворяясь, уплывали жгучим, ноющим скопом в ничто, оставляя вместо себя лишь одно-единственное, торжествующее, главное.
Тайфун, смерч, цунами…
Напасти стихийные, грозные — они, бывшие, лишь едва прикоснувшись, благополучно прошли стороной, окончательно сгинули. И то, что так восставало, бередило, тревожило в последние годы, нависало убойным мечом неотступно — все это уже позади.
Нет, нет! — той всепоглощающей, ликующей эйфории, что овладела Игнатом сразу же после получения заветного письма о зачислении и что ежеминутно властвовала им оставшиеся дни до отъезда — ее уже не было. Согласно неизменным законам этого Мира на смену прежним тревогам и волнениям, едва выждав тихонько с ехидной усмешечкой за невесомой дверцей времени, бесцеремонно рванулись другие, но… но это были уже вовсе не те прежние, определяющие наши судьбы, «дамокловы» вопросы жизни и смерти.
Это были вопросы порядками ниже.
И пусть себе самый главный из них: «Как одолеть математический анализ в первую сессию?» — нависал и кошмарил без устали, но ведь многое уже и сейчас обнадеживало… И Мишка Кошелкин, по койке в общаге сосед, рыжий оболтус — на третьем курсе! — факт сей живой и бесспорный в самую первую очередь.
Теперь Игнат был уже не просто Игнат.
Теперь он был уважаемый в поселке и даже завидный студент самого престижного в республике ВУЗа. То, что прежде витало лишь в робких мечтах, воплотилось конкретно в счастливую реальность.
Скользя почти невесомо по многолюдному проспекту, Игнат вновь и вновь вспоминал сладостно минувшие выходные в родном поселке.