Сейчас ведь задача ближайшая, первостепенная какой виделась?
Ответ ясен: как бы зимнюю сессию «спихнуть», утвердившись прочнее в студенческом звании. Спихнуть любыми способами, хоть пока на теперешнюю минуту и совершенно непонятными. Зато было понятно и понятно на все сто однозначно, что выше зачетных «удочек» сачку и двоечнику нынешнему прыгнуть нельзя ну никак, нельзя никак даже с помощью сил Высших. Но ведь «удочки» сплошные, то есть зачетная книжка с троечкой средней на университетском физфаке есть палка о двух концах. С одного конца, вроде, она и есть та самая манна небесная, диплом вожделенный на руки, но вот с другого… С другого конца, пускай хоть и в более отдаленной перспективе, но уже совсем другая страшилка глядит.
Да, да, нет слов, перспективы завидные с университетскими темно-синими картонными корочками. Перспективы-то завидные, но лишь с одной оговоркой весьма существенной, а именно корочки эти самые должны быть непременно под средней цифрой не мизерной. Ведь пять лет веселых студенческих промелькнут незаметно, а там и распределение жутким кошмаром катит как итог незавидный выпускнику нерадивому, потому как оно, распределение это от среднего балла зачетки дипломной напрямую зависит и происходит. В верхах ты — и заслужил, и место выбирай соответствующее в списках верховных, местечко получше согласно желаниям, вкусам; а коль в низах — вот тут-то и вправду облом.
Понятное дело, что и при развитом социализме, когда всеобщее равенство-братство объявлено полное, для обладателей «лапы» с известной растительностью и на физфаке проложен особый подход. Приходит в комиссию заявочка персональная с завидным местечком, и тот час же по фигу цифирь трудовая пятилетняя оценочная, отвали, братва, моя черешня; ну а простому оболтусу с зачеткой всплошную на «удочках» одно лишь предельно прозрачно высвечивается:
— Эх, братец Игнат, загремим сто пудов в педпоток! — только месяц прошел, а уже и сейчас раз за разом приятель Серега нудит.
Вот он, вот он тот самый кошмар.
Педпоток неизбежный или «бедпоток», как его давным-давно братишки предыдущие характерно переиначили. А именно братишки те самые, которым хоть и посчастливилось доковылять в итоге до заветных дипломовских корочек, но только на цифорке очень уж мизерной. Именно их самых низкоуспеваемых студентов физфака объединяли на последнем курсе в отдельный поток, читали наскоро педагогические дисциплины, а затем на распределении — почти всех поголовно в село на учительство.
Вот тебе, бабушка, и юрьев день!
Вот тебе и спрос, и престижи, вот тебе и открытия грандиозные… Кар-тинки вновь совершенно иные встают пред глазами, до боли знакомые: глушь-тоска беспросветные, сырость, грязюка и слякоть осенние, вновь те же «родные-живые» картинки конкретно встают пред глазами.
— Вот дурень-то, дурень, и что ж я батю не слушал? — запоздало сетовал новый приятель. — Говорил, говорил сколько раз, подавай в политех, на метрострой подавай… А и чем не резоны, без вариантов работка в больших городах! Любая зачетка деревней не пахнет, хоть ты на одних пересдачах тяни до диплома.
Подобно Сереге Гончару и другие бывшие школьные рационалисты, а нынче сачки да двоечники, словно вдруг спохватились в одночасье, когда деревенская глушь предстала вот так конкретно и живо, пускай хоть и через пять лет, но предстала неотвратимой реальностью:
— Запрут на три года в село, отрабатывай годики… Так, глядишь, и засядешь на целую жизнь! — говорили многие уже почти с безысходностью. — На картошке засядешь да свиньях с курями…
Причем, если совсем недавний армейский кошмар маячил салажным уничижительным статусом лишь над парнями, то кошмар новый через пять скорых лет не признавал никакого разделения полов. Однажды в ноябре случился плановый культпоход всей группой в Художественный музей. Игнат пристально всматривался в привлекший особо его внимание живописный лесной сосновый пейзаж на боковой стенке просторного зала, как вдруг совсем рядышком послышалось шепотным хором и с неподдельным ужасом:
— Какой кошмар, какой кошмар!
Две девчонки из группы, Ирочка Харсова и Аллочка Кирильчик тоже всматривались, всматривались еще пристальней, но в картину другую, что висела неподалеку. Картина эта называлась «Приезд учительницы». Полотно было довольно велико по формату, и в центре его тот час бросалась в глаза молодая дама в шляпе и платье еще дореволюционных фасонов, присевшая то ли с усталостью, то ли даже с какой-то очевидной безысходностью на большом дорожном чемодане. Вокруг было просторное крестьянское подворье, резвились на ярком солнышке куры и гуси, и даже небольшой поросенок, суетилась рядышком старушка-крестьянка в паневе и платочке наглухо. День вообще был изображен весенний, веселый, и все сущее вокруг ликовало и резвилось, но в глаза почему-то мгновенно бросалась именно сама «учительница» среди своей раскиданной небрежно дорожной клади, бросались в глаза мгновенно усталость неподдельная и! — и вот эта ее явственная дремучая безысходность.
— Какой кошмар, какой кошмар! — снова и снова с ужасом неподдельным шептали рядом девчонки.
И впоследствии с изумлением наблюдал Игнат растерянность почти паническую у совсем недавно счастливых победителей, победителей точно таких же, каким был и сам. Растерянность эта почти паническая бередила уже сейчас, она требовала выхода, нуждалась в новых надеждах, побуждала новые поиски и новые планы, пускай даже самые призрачные, однако разрешающие нежданно возникшую проблему кардинально, разом. Так, теперь почти все потенциальные «удочники» мечтали перевестись в другой институт, перевестись не откладывая, перемахнуть сразу же после первого курса. И главным критерием нового выбора сейчас был именно тот самый с «родными живыми картинками», чтобы «при зачетке любой и деревней не пахло».
— А что, Михаил, если… если и впрямь попробовать? — поинтересовался однажды Игнат у Мишки Кощелкина, приятеля своего старшего. — Что-то у нас в группе нынче слишком много желающих… Ты как скажешь, перевестись в другой институт… это реально?
— Что, братва-холява, видать, бедпоток замаячил? — рассмеялся громко в ответ Мишка рыжий и явно со знанием дела. — Счас, так бы тебе и табунами сигали!.. Перевестись в другой институт… Детство это, наивняк, мы ведь тоже прошли… Тоже, тоже было! — кто и куда заявлял после первого, даже в Москву, Питер, а… а и теперь тут как тут.
Один чудик, правда, дернулся.
— Ну и куда ты? — ему умные люди. — Через двояк на трояк…
— Попытка не пытка, попробую.
Тоже, видишь, поумнел через годик парнишка. Снизошло озарение. Мол, толку с этих наук слишком умных, заоблачных, ближе к пище оно по жизни вернее… Вот он и двинул в нархоз. Заходит в деканат, так и так, мол, хочу в ваши ряды, желаю быть вашим студентом. Его выслушали, а потом деликатно под ручку — и на коридорчик прямиком к доске самой почетной:
— И у вас там на такой ваша фоточка?
— Не-ет, — отвечает чудик с понятной улыбочкой. — У нас я… на другой. На другой… немножко.
— На другой!.. А на другой нам, знаете ли, и со своими бы как разобраться… Вот сядем на эту, милости просим… Тогда и разговор серьезный.
Этот Мишкин веселый рассказ только подтвердил окончательно большие сомнения Игната. Ну никак, никак не верилось ему, что в других институтах только и ждут их, всех «вдруг поумневших», да еще в таком неимоверном количестве.
Количество!
Количество, именно количество теперь нам весьма существенно для дальнейшего.
Еще раз отметим следующее обстоятельство. В злополучной тринадцатой группе и помимо студента Игната Горанского было предостаточно бывших школьных рационалистов, а ныне сачков записных и двоечников. А кое-кто был и явно похлеще, будущее развитие событий это подтвердило вполне. Но вот в роли очередного избранника самой грозной представительницы свирепой троицы оказался именно он.