Почему и нет?
Великие открытия делают люди, и он человек. Возможно другим, так почему же невозможно ему? Ему, максималисту душой, максималисту на «гребне», от которого так многого ждут? Максималисту, с первых лет жизни купающемуся в незаурядности на фоне других в своем первичном провинциальном мирке? Почему невозможно, когда и вся внешняя атмосфера идейная с тобой заодно?
В эту уникальную эпоху «развитого социализма», эпоху расцвета и конца одновременно с самых первых мгновений осознанных ты слышал набатно в миллион голосов: ты нужен! — ты нужен здесь именно такой. Тебе выпало огромное счастье появиться на свет в великой и могучей, самой-самой на планете стране, и ты должен быть ее достоин, и ты должен себя заявить. Да, да, пока ты еще мал, и тебе предстоит многому научиться, но пройдут скоро годы, и ты вольешься в большие ряды, ряды стройные, славные строителей заветной мечты, и здесь ты нужен именно такой! Ты здесь нужен именно максималистом, и ты должен быть им. Тебя здесь ждут, и тебе открываются прямо пути.
Так говорили непрестанно учителя в школе, об этом взахлеб писали газеты и книги, об этом на весь мир громогласно звучало по радио и телевизору. «Вдвое, втрое выше нормы, вот девиз страна моя!» — такие песни звучали лейтмотивом привычным ежечасно, и он этому верил, потому что он хотел, он жаждал этому верить. Он верил потому, что был молод, силен, потому что он верил, что иначе нельзя.
— У вас свет еще в очках розовых! — говорила частенько мать, слушая его мечты.
Мать говорила, всегда вздыхая как-то особенно, может с печалью, а может и вспоминая о чем-то своем. Мать говорила всегда с пониманием явственным, но и взглядывая так, будто бы ему неведомо еще очень многое, неведомо нечто очень важное, определяющее. Мать говорила, вздыхая всегда, но он не хотел ей верить. Он хотел верить учителям, газетам и книгам.
— У вас свет еще в очках розовых!
Мать говорит эти слова так, словно ему еще неведомы большие препятствия, препятствия, на ее взгляд непреодолимые. Что ж, препятствия большие могут быть, и они даже должны быть. В этом она, конечно, права, но суть ведь, как раз, и не в этом! Суть-то совершенно в другом: может для кого-то эти неведомые пока огромные препятствия и непреодолимы, но только не для него! Ведь он — это он, каких больше нет. Нет, и быть не может, и нет в мире того, что ему не по силам.
Мать всякий раз избегала какой-то конкретики. Она только говорила неизменно с печалью особой и пониманием, слушая его мечты:
— У вас у всех свет в очках еще розовых!
Мать избегала всякой конкретики потому, что иногда и ни к чему разъяснять, иногда в жизни есть то, что нужно просто познать и пережить. И даже, даже в самом конце:
— Учись, сынок… и дерзай! — говорила она напоследок, словно и впрямь сдавшись под напором этой его непоколебимой веры в себя.
— В добрый путь! — говорила она в самом конце даже уважи-тельно и уже как бы в поддержку, видя такую его непреодолимую убежденность. — В жизни надо, надо стремиться.
Игнат не верил матери, когда она говорила о «розовых очках», но именно этот цвет вдохновляющий лежит частенько в основе наших первоначальных жизненных устремлений. Мы появляемся на свет в большинстве своем с преобладающим розовым цветом, что влечет, побуждает и манит, что уходит, порой, не спеша, словно балуя, подготовив к грядущим большим переменам, но! — но иногда и обрывом фронтальным, повергая в растерянность, страх и даже отчаяние.
Именно розовый цвет лежит в основе наших изначальных жизненных устремлений, зачастую ошибочных. Ошибочных в том широком смысле, что лежат они как бы вне нашей судьбы, то есть вне той главной основообразующей стержневой линии, во имя которой мы и посланы в жизнь. Вглядись только пристально, и ты увидишь вначале свои мечтания, помыслы юные, которые так и остались вдали. Ты увидишь этапы, когда слишком много решалось, когда ты мечтал и хотел, чтобы вышло вот так, но сложилось в итоге совсем по-другому. И теперь ты ведь можешь сказать почему, теперь ты увидишь причины, так как ряд неразрыв-ный, вся цепочка ушедших в «миры-параллели» событий теперь у тебя на виду.
Ты спросишь… к чему?
Мечталось вот так, а сложилось вот этак. Мечталось, стремился… зачем?
Ушло в никуда?… значит, было и зря?
Но стоп, приглядись, приглядись лишь внимательней, и ты увидишь в судьбе своей личной отражение главное этого Мира, в неохвате вселенском которого так много лишь кажется «зря»…
Глава вторая После каникул
Игнат частенько говорил с Лебединским Андреем о великих ученых-физиках и их выдающихся, поворотных в истории науки открытиях, и одно обстоятельство тот выделял всякий раз неизменно: память, феноменальная память! Андрей утверждал однозначно, что у всех великих физиков прошлого обязательно была феноменальная профессиональная память; более того, говорил он об этом всегда так, словно для выдающихся научных открытий феноменальная память была обстоятельством важнейшим и даже незаменимым. И точно так же, как некогда впервые в «сокровенном» их разговоре, он порой прибавлял о себе с прежней и как бы уже устоявшейся грустью:
— А вот у меня нет, и я гляжу трезво. Конечно, в принципе, у меня неплохая память, но… ничего выдающегося. Допустим, прочитав внимательно страницу книжную, я не перескажу наизусть ее сходу, слово в слово. И ничего, ничего тут не поделаешь, коли так уж дано от природы. Улучшить слегка, обострить специальным тренингом механическую память можно, но… никак не выше своей планки. Надо! — надо знать ее трезво, свою реальную планку по жизни.
Сам Игнат никогда не изучал биографии великих физиков в таких детальных подробностях. Сведения его были случайны, и как раз без какой-либо конкретики в смысле особенностей памяти, даже в единственном случае. Отсюда и недоверие, недоверие прочное, хотя вот в одном убежденность теперь была полная: кто-кто, а уж Лебединский Андрей никогда не станет говорить зря. И уж если какое-то конкретное обстоятельство он выделяет постоянно и непременно так строго подчеркивает, значит, наверняка это очень серьезно.
А вот что наверняка было ведомо Игнату из своих не столь обширных биографических сведений, так это о феноменальной рассеянности великих. Впрочем, это дело известное, и даже в одной из популярных народных присказок утверждается однозначно: «Все великие люди рассеянны!» — и как раз в этом неприятнейшем природном свойстве своего организма Игнат мог запросто поспорить с любым из великих. Вот рассеянность свою он на все сто процентов мог назвать феноменальной, и здесь было соответствие полнейшее, а вот что касается остроты памяти… Пересказать, например, наизусть целую книжную страницу, пересказать безошибочно с ходу, прочитав лишь однажды — подобные экстремальные свойства человеческого организма были всегда как-то вне его разумения, потому как даже коротенький из двух куплетов стишок в первых классах приходилось заучивать трудно и подолгу. Что-то, а уж чисто механическая память у него была от природы самая ужасная.
Сугубо в этом качестве он, например, даже и близко не мог равняться с тем же профессором будущим. Так, например, Андрей мог легко и просто довести длинную шахматную партию до конца «вслепую», то есть, не глядя на доску; у Игната же памяти хватало только на несколько первых ходов, а затем он начинал бить без разбору свои же собственные фигуры. К слову, оба они очень любили сыгрануть партийку-другую в шахматы, любили именно друг с другом, поскольку по манере игры были абсолютные антиподы. Как и во взглядах на свои научные перспективы, Андрей был игроком рациональным, закрытым, предельно расчетливым, из тех, что где-то как-то пешечку выиграет, а потом непременно дожмет… Для Игната же такая мелочишка, как пешка шахматная никогда ничего не значила, его стихией была атака, мат королю, полеты фантазии, нетривиальность подхода к любой позиции, и надо сказать ему частенько удавалось превосходить рационалиста-соперника, добиваться выигрышных позиций, но проклятая несобранность импульсивная (или, по сути, все та же «рассеянность») рубила и здесь на корню. Вдруг на ровном месте глупейший зевок, подстава нелепая — и тот час выигрыш твой на фиг к чертям собачьим, хоть ты сразу вали короля на доску.