Услышав такой характерный диалог сзади, Михаська и Петрик уже знали, что самыми первыми жертвами, скорее всего, станут именно они.
— Хорош… хорош вам! — оборачивался иногда загодя, выговаривал безнадежно кто-нибудь из них.
Но опять лишь все те же ухмылы с ехидцей в ответ… И едва тот отвернулся обратно, как сразу следовал могучий жесткий удар в плечи.
Толстячок неповоротливый Михаська сначала вздыхал тяжко и только потом оглядывался; худенький Петрик оборачивался куда ловчее, но и ему было непросто засечь своего настоящего обидчика. Первое время еще можно было отличить: один бил резко, упруго, второй более медлительно, с оттягом. Но Игнат первым и очень удачно выучился перенимать манеру своего соседа, и забавнее всего получалось тогда, когда бил он, а ярые бочки справедливого гнева катили неистово на Лешку Антольчика.
— Я-а?! — вытаращившись дико, тоже горячо и неистово подхваты-вался тот сразу. — Я-а?.. Ну-у, теперь… теперь держитесь!
Вскоре и он очень ловко выучился перенимать манеру своего шефа.
Гвардейцы Зэро и Лось помимо этой очень любили и другую забаву. «Работали» они всегда не спеша, аккуратно и тихо, с ювелирной точностью.
Как вдруг — шум, грохот и взрыв смеха в классе.
— Где, где мои книжки?! — внезапно вскакивал с места растерянно кто-то из пацанчиков спереди.
Копошился шумно, шарил, высматривая по сторонам, залезал под парту.
— Моя сумка! А почему она пустая? — вопрошал раз за разом.
И опять только хохот громом в ответ:
— По кругу запустили…
На уроках, все-таки, какой-никакой, а был учитель, поэтому самые веселые забавы начинались на переменке. Во всех трех строениях старой школы не было общего гардероба, в каждом классе у задней стенки стояла своя отдельная деревянная вешалка.
— Расстилай бархотку! — кричали гвардейцы, заприметив, что кто-нибудь из пацанчиков надолго вышел из класса.
Становились в цепочку и по очереди старательно, переступая и подпрыгивая, изо всех сил терли ноги.
— Что надо бархотка! — приговаривал при этом Антольчик, поглядывая довольно на жирноватый отлив тупоносых ботинок и на чумазую, измятую в тряпку, пыльную куртку пацанчика. — Бархотка, гляди, клевая… И вакса теперь до утра не потребуется.
— Блестят и так как лаковые! — улыбался ему в тон кудрявый, карикатурно лопоухий Лось. — Ну хорош, хорош, тормозни… Дай теперь и другому сдоволиться.
Наконец, где-нибудь на коридоре или дворике находили хозяина.
— Вам, сударь, може ботики чистить? — хохотали с нахальной издевкой ему в лицо. — Там в классе бархоточка новая…
Тот уже знал и тот час же несся в класс. Но не так-то и просто было вызволить свою «бархотку». Рослые могучие гвардейцы становились в плотный кружок, хохотали, швыряли, перебрасывались, а среди них как беспомощный птенчик в захлопнутой клетке суетился, цеплял руками, отчаянно прыгал злосчастный пацанчик.
Знаменитого на всю округу грибника Малько Славика однажды забросили на высокий трехстворчатый шкаф в математическом кабинете.
— Тудысь, туды его! — тяжело дыша, усаживал малявку вверху среди плакатов, кубов и параллелепипедов высоченный Зэро. — Лады… вот теперь можешь и ножки свесить.
Все вокруг помирали со смеху, наблюдая, как беспомощно вертится там, дергает ножками, копошится потешно малявка, и только где-то вблизи было слышно, что он пищит с высоты:
— Звонок, звонок!.. Дикий, счас Дикий…
Как вдруг в класс вошел Дикий.
Пацанчик проговорился, и на переменке его «короновали». Коронация это была уже даже не забава, а кара, кара жестокая и памятная за серьезную провинность. «Заложить» гвардейца было именно такой провинностью.
— Короновать, короновать! Короновать его, ябедника! — кричали на переменке во весь голос гвардейцы Зэро, Лось и Антольчик.
Схватили безжалостно и, подняв за ноги высоко над полом, швырнули головой вниз прямо в пластиковую черную урну, куда обычно сбрасывали классный мусор — и опять кувыркнули на ноги. Со слезами на глазах, с оторванной живьем металлической пуговицей пыхтел, рвался изо всех сил на свободу злополучный пацанчик, но двое крепко держали с обеих сторон.
— Почтение, почтение, ваше величество! — повторял и повторял все время вблизи шепеляво, выпячивая в ухмылке жирные колбасные губы мурластый Лось, поправляя аккуратненько спереди непослушно болтающуюся, шаткую «корону».
— А теперь скипетр монарху! — заорал кто-то грубо, сунул в руки короткую лысую швабру. — Дер-ржать…
Наконец притащили старое учительское кресло, «трон».
— Готов монарх, есть стандарт-комплектация! — хором загремели гвардейцы.
«Стандарт-комплектацию» весьма живописно дополняли поры-жевшие яблочные огрызки, смятые комки, лоскутья бумаги, грязная шелуха и еще что-то длиннючее, вялое, махристо зависшее на бордовых ушах у «монарха». Гвардейцы прыгали вокруг, выписывали мудреные вензеля, хохотали, тыкали дурковато пальцами… Подбегали раз за разом близенько, били поклоны низко:
— Почтение!.. Почтение, ваше величество!
Впрочем, Игнату и его верным гвардейцам было совершенно «без разницы», над кем позабавиться. Над одноклассниками, своими ровесниками или над теми же взрослыми, если только это было возможно.
Но лишь только в класс зайдет Дикий — звенит звоном тот час же мертвая тишь… Он только изредка мог прикрикнуть, да и то исключительно для профилактики; невысокий он был, коренастый, морщинистый, весь всегда словно наэлектризованный; казалось, иголкой ткни, и взорвется. Было в его суховатом, нервном лице что-то такое, что мгновенно и напрочь отбивало всякую охоту позабавиться.
Или вот еще… «Живёла».
Могучая она была учительница, красная, надутая… Лешка Антольчик как-то разик «рыпнулся» — так и вылетел пулей из парты вместе с портфелем растерзанным; он в одну сторону, а книжки-тетрадки в противоположную.
Совсем другое дело Танечка, англичанка миниатюрная, трудовик Лыска, колобок-коротышка потешный, и особенно новенькая учительница, Биологиня. В класс зайдут, а веселья кипень и не стихает! В эти самые первейшие минутки урока мафиозная цепочка особенно старалась:
— Надо задать тон уроку! — говорил задорно Игнат.
Необходимо и для дальнейшего повествования очень важно отметить, что тут к гвардейцам по-компанейски присоединялись и пацанчики. Они ведь также! — также и ничуть не меньше любили позабавиться, если это только было возможно. И теперь снова они все были друзья-одноклассники, и теперь снова это был дружный единый «Б»-класс.
Уже во время подъема, приветствуя живо приход учителя, кто гикнуть успевал басисто, кто пяткой польку об пол сбарабанить, а кто крышкой парты грохнуть незаметно — важно было на общем фоне особо не выделиться, но при этом так богато дополнить ералашно гремящую полифонию звуков, чтобы вышла в итоге настоящая вакханалия… И вовсю балдели вместе, глядя, как суетится, мечется, разрывается криком учитель, пробуя навести хоть какой-то порядок.
А вот новенькая даже крикнуть толком не умела. Только однажды вдруг пискнула в голос с нежданной отвагой:
— Тиха-а!!
От неожиданности в классе и действительно наступила мертвая тишь. Но уже через мгновение громом взорвалось многоголосое: «О-о-о!» — и тут же, словно по команде, аплодисменты.
Когда она впервые вошла в класс, Лешка Антольчик как-то дурашливо хихикнул, с недоумением повернув голову в сторону Игната:
— И что эт-та… что эт-та за совушка к нам пожаловала?
Что правда то правда, многое в ее большом круглом бледноватом лице с короткой, поднятой на вихры, пепельно-серой укладкой волос вызывало именно такую ассоциацию. В особенности глаза, огромные, малоподвижные и нос, сам по себе немалый, острый, с заметной родинкой. В общем-то, вряд ли кто-либо назвал бы ее красавицей.
Преподавала она биологию, и между собой в классе ее называли Биологиней. Впрочем, настоящее имя наверняка и знали немногие. На передних партах возможно и слышали, как она себя представила, а сзади лишь видели, как немо шевелятся губы, словно в испорченном телевизоре без звука, и так было всегда, от первого урока до последнего.