Так, в одной из доверительных бесед, описанных в предыдущей книге, тех, в которых Круглова Галина Петровна парадоксально «представала совершенно с другой стороны», она вдруг спросила очень вежливо, вкрадчиво, но как об обстоятельстве чрезвычайно важном:
— И вот что, давно хотела спросить. Когда… когда же вы, наконец, пострижетесь?
Понятное дело, здесь речь не идет о глубинной первичной причине. Глубинная, первичная причина его «избрания» таилась, конечно, в другом, и мы об этом много говорили в предыдущей книге. Но ведь любая реальная житейская основа не состоит из лишь единственно глобального фактора, она имеет прочность, устойчивость свою только вследствие наличия какого-то конкретного числа более мелких соединительных сопутствующих деталей.
— Когда же вы, наконец, пострижетесь? — спросила тогда вдруг очень вежливо, вкрадчиво Круглова, но спросила как об обстоятельстве чрезвычайно важном.
И мгновенно охватила значимость, и тут же явились как следствие мыслишки самые паникерские. Но даже тогда, скользя стремительно в пропасть, находясь, по сути, в критическом положении, Игнат устоял. Тем более просто это ему было сделать впоследствии, когда механик Валентин Дмитриевич добрейший, изумленный его прекрасным ответом — как же, после каникул сдает, считай, пересдача та самая! — уже выставив хорошую оценку, как бы в припадке деликатного любопытства спросил:
— А скажите-ка, молодой человек… И впрямь интересно! Когда, когда же вы, наконец, пострижетесь?
Тогда это было уже совсем просто пропустить мимо ушей. Сорвавшись вниз, но, уцепившись попутно за подвернувшийся тоненький кустик отчаянной хваткой, он, все-таки, выкарабкался, и жертвовать столь значимым в нынешней ситуации уже не имело никакого смысла. Не имело никакого смысла до сих пор, но вот незаметно подкатило время очередной сессии, время первого экзамена.
Время экзамена самому Гурову, экзамена, решавшего нынче в глазах Игната практически все. Ему, человеку крайне неуравновешенному, импульсивному, «дуалисту» отъявленному сейчас виделось просто необходимым добиться желаемого, заполучить прямо сходу победный кураж, отдачу соответствующую, завидный, вдохновляющий заряд. Теперь в глазах Игната представлялась важнейшей любая деталь, теперь необходимым виделось положить на алтарь будущей победы абсолютно все.
Глава пятая Авантюра
В годы юные события происходят впервые, происходят впервые на этом некоем особом базисном уровне глобального Бытия. Потому они и кажутся нам совершенно случайными, происходящими как бы вне какой-либо внятно осязаемой системы. Однако с годами, хорошенько осмотревшись в этом изначальном «незнакомом лесу», а впоследствии и основательно познавши, мы начинаем отчетливо видеть во множестве, казалось бы, совершенно несхожих разноплановых событий некое принципиальное единство.
Игнат принял решение, и полетел как на лыжах с горы. Полетел точь-в-точь как тогда в школьные годы впервые с горы Лысой в старом помещичьем замке. Полетел без оглядки, зажмурив глаза, грянул отчаянно в неизвестность непознанную.
Что будет?
В тот зимний лыжный чудный день он этого не знал, и знать не мог, но иначе было нельзя. Мотивы предстали мгновенно в жест-ких бесповоротных рамках: вот он, дружок Витька замахнулся, не сдрейфил, и он победил, а ты не ответил, а ты повернулся, положим, спиной… и что?… что говорить? — что здесь могут слова, здесь слова только звуки, младенческий лепет, насмешки во взглядах исподтишка, здесь слова только жалкий постыдный итог.
Теперь Игнат также принял решение, и далее был также полет, полет непредсказуемый в неизвестность непознанную. Мотивы вновь были серьезнейшими, а в данном случае и почти наверняка предсказуемые, когда в любом случае рисовался на выходе вполне приемлемый результат. Но, несмотря на предсказуемую видимость эту, в обоих случаях это была авантюра самая настоящая, полет в неизвестность, во что-то совершенно неизведанное, и, как следствие, с совершенно непредсказуемым результатом.
Тогда в чудный зимний день результат этот вышел в самую точку. Теперь же в итоге… как оценить? — оценки того, что случилось впоследствии, разительно менялись со временем, парадоксально менялись чуть не в самую обратную сторону. И потому, возможно, уместнее всего назвать итоговый результат именно так, как прозвучит сейчас название следующей главки романа:
— Я буду отвечать без подготовки! — заявил Игнат твердо, лишь взглянув мельком на только что открытый случайный билет.
Вот он, вот он и грянул «час пик» долгожданный, билет на ладони, и что, что теперь впереди? Игнат произнес слова свои твердо и внешне вполне уверенно, хоть слегка и вздрогнув при этом внутренне. Все-таки, все-таки первый вопрос был не из самых приятных. Кольнуло тревожно опять, но теперь и это уже было из разряда обстоятельств незначащих, обстоятельств позади давно принятого решения. Ноги были уже полусогнуты привычно, глаза сожмурены почти вневидь, лыжи с вершины горы соскользнули безвозвратно вниз.
Гуров ответил не сразу. Его большие, увеличенные за овалами очковых линз, глаза моргнули несколько раз — как показалось Игнату даже не столь удивленно, сколь вызывающе: «Как — без подготовки?… мне?!. погоди-ка, дружок… погоди». Впрочем, возможно это лишь показалось Игнату, потому как вслед за этим экзаменатор улыбнулся деликатно и едва заметно, выговорил негромко своим приятнейшим мягким баритоном:
— Что ж, решение весьма ответственное! Однако… ваше право. Прошу.
И он не лишенным радушия жестом указал Игнату на место напротив.
И началось… началось. О, сколько раз он прокручивал это мысленно, и как это было всегда! Всякий раз это был едино и едино настолько, что всякий раз в его мысленных представлениях происходило даже некое своеобразное раздвоение личности. Один Игнат говорил без малейшей запиночки, на едином дыхании, гладко, а второй при этом, восторженно слушая, от души восхищался: «Во, парень, дает классно! Без листка перед собой, а как по писаному…»
Так, именно так было всякий раз в его представлениях мысленных. Однако в реальности дело с первой же секунды двинулось совершенно не так. И вовсе не с пустого листа: проклятый «дуализм» волнительный, он ведь и прежде особо не давал успокоиться, а в последние дни перед экзаменом превратился и вовсе в великий неуправляемый мандраж. Причем мандраж этот неуправляемый тоже имел волновой характер, волновой характер ярко выраженный, временами как бы снисходя куда-то на задворки сознания, как бы позволяя хоть чуток перевести дух, но потом вдруг вновь воспаляясь до полнейшей бессонницы ночью и дум непрестанных дневных. И вновь более всего на свете Игнат желал бы тогда забыться, избавиться, приказать себе настрого думать лишь о легком и воздушном, но это было явно! — явно вне зоны его доступа, это было явственное прямое воздействие сил «призрачных», сил Мира иного, сил Мира того, что за гранью.
Мандраж этот жуткий, неистовый властвовал целую ночь перед экзаменом, не давая толком уснуть. Мандраж этот неуправляемый властвовал и с самого утра перед экзаменом, и только, когда Игнат, наконец, мельком взглянул на открытые вопросы билета, несколько схлынул. Ушло окончательно из неопределенности, определилось, наконец, то, что виделось наиважнейшим, и он почувствовал себя тот час несколько увереннее. Но лишь несколько, волнение и впрямь стало менее осязаемым, но лишь несколько! — будучи и ныне действенным оно-то и не позволяло сейчас отвечать именно так, как это ему виделось в прежних бесчисленных мысленных представлениях. Не позволяло отвечать бойко и четко, на едином дыхании.
Случалось ли Гурову когда-либо прежде встречаться с такой формой ответа в своей преподавательской практике? Вопрос этот так и останется без ответа, а вот применял ли он сам хоть единожды в свои студенческие годы?.. Вот как раз об этом можно сказать почти наверняка: нет и нет, конечно же, иначе он никогда бы не стал бы прерывать вовремя ответа, разве что только случае крайней необходимости. И вот здесь! — здесь необходимо отметить, что в своих бесчисленных мысленных представлениях Игнат исходил почему-то исключительно из непрерывности своего ответа, то есть «оттарабанил» на едином дыхании первый вопрос и только тогда слышит от преподавателя какие-то вопросы в пояснение. А может! — может быть даже и получает немедленное разрешение продолжать далее, перейти прямо ко второму вопросу. Так и только так это почему-то виделось ему представлениях мысленных, а вот наяву… Проклятый мандраж волнительный хоть и заметно схлынул, но действовал по-прежнему четко, безостановочно, исподтишка, молоточком невидимым легчайшим без труда выбивая необходимые соединительные детальки из той самой воображаемой бойкости. Как следствие, речь отнюдь не струилась накатно, ручьем живым, вешним, она исходила с легкими как бы заиканиями, и даже подчас с коротенькими остановками. И вот как раз во время одной из таких остановок Гуров внезапно и вставил в первый раз деликатно, своим приглушенным мягким баритоном, словно немножко вкрадчиво: