— А позвольте-ка я вас сейчас перебью…
Сказал он это очень мягко, словно и впрямь испрашивая разрешения, но как, как же ты «не позволишь?» Подобная роскошь в минисвязочке «преподаватель-студент» весьма чревата для последнего, и тот час пришлось тормозить, поворачивать; ответ, разложенный внятно по полочкам где-то там в арсеналах памяти, разломился внезапно на части. Итак, поневоле пришлось перейти к подробным пояснениям, и чисто внешне в первый раз это еще выглядело вполне успешным. Выслушав внимательно до конца, не прерывая, Гуров любезно кивнул, мол, продолжайте ответ дальше, и вот как раз сейчас впервые обнаружилось самое страшное.
Эта непредвиденная никак ранее в его воображаемых идеалах внезапная остановка привела в итоге и результату совершенно неожиданному. Человек уравновешенный, с железной выдержкой, с прекрасной механической памятью, конечно же, легко бы справился, тот час продолжил, а вот Игнат… Игнат, антипод полнейший в обоих этих смыслах вдруг осознал с непередаваемым ужасом, что он теперь… не помнит! — он теперь просто не помнит, на чем же он остановился ранее. В отчаянии напряг он до упора хоть как-то подвластную ему внутреннюю энергию, начал лихорадочно перебирать, восстанавливая по крупице сказанное ранее, но дуализм душевный, волнительный ехидно посмеиваясь где-то там внутри, легонько этому препятствовал. Пока! — пока еще очень легонько — после новой неприятнейшей паузы Игнат, все-таки, продолжил далее, но теперь как-то еще более неуверенно, с более частыми коротенькими остановками.
И уже очень скоро:
— А позвольте-ка я вас сейчас перебью, — последовало вновь с точно теми же, мягкими вкрадчивыми интонациями.
И это: «А позвольте-ка я вас сейчас перебью», — продолжилось по ходу ответа и далее, продолжилось с убийственной безжалостной ломкостью, потому как с каждым разом отвечать уверенно становилось все сложнее, все сложнее с каждым разом было вспомнить, на чем же он остановился. Все напряженней, отчаянней с каждым разом виделись паузы. А когда вовремя одной из таких затянувшихся лихорадочных пауз, Гуров с интересом видимым вдруг раскрыл его зачетку… «Ну вот, теперь и точно абзац! — пронеслось мгновенно в суматошном мозгу. — Теперь уже и трояки увидел…»
И вот тут-то и начался подлинный кошмар.
Чаша самообладания внутри переполнилась, дуализм волнительный опрокинул безжалостно последнюю препятствующую перегородку, завластвовал неудержимо и безвозвратно. Сумбур и сумятица внутренние нахлынули яростно, превратили внезапно Игната в нечто совершенно неуправляемое, отражающее удары почти на инстинктах единственно, порой совсем невпопад, когда мысли, рассудок и всякая логика уже позади.
Игнат и действительно не в состоянии сейчас вспомнить деталей подробных дальнейшего. Он только помнит, как стремительно рухнуло вниз, когда, казалось, уже все позабыл, когда силы иссякли, и их просто нет внутри более, чтобы вспомнить хоть что-то. Он только помнит и безразличие полное в конце самом, такой момент, когда хотелось все просто бросить к чертям, замолчать и… и будь что будет, лишь бы поскорее закончилось.
Это был конфуз, это был провал, это было фиаско полное. Это! — именно это теперь читалось явственно на бледном озадаченном лице Гурова, читалось с раздирающим убийственным чувством: «Ну вот, раззявил рот сразу в дамки, а тут… извините».
Но окончательного решения еще не было. Вместе с тем Игнат видел и задачу на интеллигентном, умном, «ученом» лице напротив, и задачу весьма сложную. С одной стороны, вроде, с оценкой полнейшая ясность. Последние пять минут ответа настолько обрушили, смазали, что, казалось бы, какие сомнения?.. Да и та зачетка вот это, что теперь на виду, настежь, казалось бы, даже самые последние сомнения должна отвести… Но, но.
Во-первых, этот чересчур смелый студент постоянно был на лекциях. Он постоянно сидел впереди, а даже иногда и очень толково подсказывал (к слову, Гурову тоже была свойственна подобная форма ведения лекции). У этого студента были прекрасные оценки на практических, листок с оценками этими также лежал на столе. И, наконец… наконец. Он отвечал без подготовки. Почему-то сейчас как раз это обстоятельство виделось малозначительным, третьестепенным, но… есть! — есть же правило. Пускай оно и неписано, но оно есть.
Итак, вроде все было ясно с одной стороны, но… что-то могуче поднялось с другой, опустилось всевластно на чашу весов:
— Да, задали вы мне задачку, Горанский, — после заметной паузы выговорил, наконец, Гуров. — Как оценить… сам ответ никак, ну никак, на мой взгляд, того не заслуживает. Но и смелость… пускай будет за смелость!
— Ну что, что? — встречали за дверьми приглушенным разнобоем любопытствующих голосов ребята, когда Игнат с незакрытой зачеткой в руке, считай, на автопилоте маловразумительном вышел из аудитории.
И на их фоне громче всех, удивленно:
— Неужто… неужто двояк?!
Это даже не спросил, а воскликнул вопросительно один из братишек прежних записных оболтусов, который ранее, случалось, частенько с ехидством подшучивал на предмет вершившейся последних полгода в поведении Игната перемены. Так было ранее, но сейчас сам заданный им вопрос не содержал и тени малейшей шутовства или злорадства ехидного. На выходе лицо у Игната было таково, что нынче шутить или злорадствовать ни у кого бы и язык не повернулся.
— Неужто и впрямь от винта? — подскочил откуда-то сбоку, вопрошал тоже сочувственно и тоже почти изумленно Серега Гончар. — Как же так, ведь…
И только теперь на беспределе расстроенных чувств, Игнат, наконец, отмахнулся в ответ, словно от всех сразу:
— Ай, четыре… четыре балла.
Игнат отмахнулся в ответ так отрешенно, будто вот эта отметка «четыре», прописанная только что словом «хорошо», прописанная почти каллиграфически рукой Гурова в зачетной линеечке и впрямь ничем не лучше двояка того самого. Ничем не лучше, а может даже еще и похуже. Игнат только отмахнулся в ответ отрешенно, и, чтобы избежать дальнейших расспросов, быстрым шагом направился прочь. Сейчас более всего на свете необходимо было побыть одному.
И он не видел даже, как тот час взметнулись круто вверх густые русые брови Сереги приятеля, сменив в один миг невольное сочувствие на изумление неописуемое:
— Четыре… четыре балла у самого Гурова? Да я бы на его месте сейчас как мячик резиновый…
Последних пять кошмарных минут ответа вздыбили душевные волны на самую вершину отчаяния, захлестнув тем самым полностью малейшую возможность адекватного восприятия происшедшего. Полгода, целых полгода он самоотверженно, день за днем кропотливо, без устали бил, казалось, наверняка в одну точку, он совершил, казалось, все возможное и даже более, он верил и ждал. Он видел в итогах, как следствие одни лишь награды, восторги и триумф и…
Оценку хорошую ему только «жалуют». Ему милостиво дарят совершенно незаслуженную оценку за одну только «смелость». Конфуз, фиаско, полный провал… как, как иначе назвать?