В создавшейся обстановке, в это тревожное время, приходилось быть особенно бдительным. Мы сами это понимали, и работники смерша напоминали об этом. Совсем недавно недалеко от нас были пойманы фашистские диверсанты с документами советских военнопленных.
Несколько подозрительных случаев, связанных с именем Иконина, насторожили меня.
Днем я вызвал к себе Иконина. Твердой, уверенной походкой вошел он в горницу. Мы поздоровались. В сухой, жилистой руке Иконина чувствовалась сила. Плотный, чуть выше среднего роста, в потертом полушубке, с туго затянутой портупеей, он был невозмутим. Его худощавое мужественное лицо было спокойно. Небольшие, подвижные, глубоко посаженные глаза смело смотрели на меня в упор. Когда мы сели, над деревней проходила очередная большая партия фашистских самолетов. Я спросил старшего политрука, как он расценивает складывающуюся обстановку. Ответил Иконин правильно. Сказал, что на каком-то рубеже фашисты, наверное, нас встретят заблаговременно подготовленной обороной.
— Вы, говорят, лесом настроились идти? — спросил я его.
— Правильно. Мысль такая была, — отрезал он без обиняков и с достоинством.
Иконин рассказал далее, как обстояло дело. Он считал такой путь для соединения при преследовании противника наиболее целесообразным. Впрочем, тут же оговорился, что в вопросах тактики и оперативного искусства он обладает весьма скудными познаниями и опыта в таких делах не имеет. Теперь, когда прилетели самолеты врага и нещадно бомбят опушку леса на большом протяжении, он видит ошибочность своей точки зрения. Но тогда Иконин придерживался другого взгляда и твердо высказал его командирам батальонов.
— Я не люблю уклоняться от острых вопросов и всегда прямо говорю свое мнение! — закончил он твердо.
— Ну а если бы восторжествовала ваша точка зрения? Как бы мы сейчас выглядели? — спросил я, уже теряя спокойствие.
— В мышеловке оказались бы. Это определенно! Конечно, рассредоточились бы, ускорили шаг, но потери понесли бы немалые.
— А когда фашистский самолет пролетел неподалеку от колонны, видели?
— Самолета не видел, — твердо сказал Иконин. — Чего не видел, того не видел. — И добавил: — Если бы заметил, может, и не настаивал на том, чтобы идти по опушке, но, возможно, сразу и не обратил бы внимания. Мало их разве летает каждый день.
Последовавшую за этим затянувшуюся паузу Иконин нарушил первым.
— На войне все, оказывается, надо подмечать. Не заметишь — в дураках останешься.
— А как же вы думаете? Война — штука серьезная.
— Согласен с вами, товарищ батальонный комиссар. А я пока профан в этом деле. Паршивые дела наши были бы, на опушке-то, — и он головой повел в ту сторону, откуда, вновь сотрясая землю, доносились оглушительные разрывы тяжелых бомб, сброшенных с только что вновь прошедшей над деревнями новой большой партии «хейнкелей».
Говорил Иконин запросто, без тени хитрости и дипломатии. Он был серьезен, держался с достоинством. Признаюсь, последний случай больше меня насторожил к нему, человеку, несомненно смелому и предприимчивому, но слишком, как мне показалось, опрометчивому в своих решениях. Но сейчас его прямые, непринужденные пояснения показались мне правдивыми, искренними, а решительность старшего политрука и инициатива мне даже понравились.
Я спросил его еще раз, почему же он, в нарушение категорического приказа не вводить в освещенное пожаром Михалкино сводный батальон, завел его.
— Если бы я наперед знал, что в связи с этим может возникнуть какое-то недоразумение, я задержал бы этого человека и перепроверил переданный им приказ! Прошу вас понять: я не принадлежу к людям, способным кривить душой!
Этот разговор немного успокоил меня. Я понял, что Иконин недостаточно опытен как военный, и действия его не были умышленными. Дальнейшие события подтвердили мой вывод.
Во второй половине дня нас нагнал штаб бригады. Сухиашвили сказал:
— Сводный батальон задачу выполнил успешно. Он упраздняется. Командир корпуса объявил морякам благодарность.
— Молодцы! — говорил дивизионный комиссар Муравьев, вслед за комбригом пожимая нам руки. — Пятно неудачи смыли с честью. Теперь все позади. Больше этому не бывать!