— А как ты нам был нужен, батеньки мои! — говорил комбриг. — Порой ведь бывали часы, когда все держалось на волоске. В последний день боя в первой траншее я особенно это чувствовал. Трижды вместе с Халиным подключились с автоматами. Бросил последний резерв на ликвидацию прорыва. Да резерв-то — одно название: взвод автоматчиков!
— Понимаю, товарищ капитан первого ранга. Но наше дело солдатское. В другом месте приказали действовать, — скороговоркой объяснил Котлов. А сейчас я вижу, двумя днями раньше как раз в точку угодил бы. Начальство меня ночью торопило. Говорит, спеши к морякам! Им совсем туго приходится.
— Это правильно, — согласился Сухиашвили. — Ну что же, спасибо и на этом.
Тем временем разведчик Котлова, привалившись к углу дверцы блиндажа, не сводил глаз с вражеских пикировщиков. Он тихонько, без злобы поругивал наших авиационных командиров за то, что они так безнаказанно позволяют фашистским летчикам издеваться над нашими артиллеристами. Но вот он заговорил громче, чем привлек и наше внимание.
— Еще идут три «хейнкеля». Низко. Прямо на нас. Тихо идут. И здорово нагруженные! Эге! — воскликнул лейтенант уже совсем громко, увлекшись, позабыв, что он здесь не один. — Наши истребители! Вовремя подоспели! Удирают фашисты. Высыпали. Прямо на нас идут! — Под нарастающий свист бомб он юркнул к нам в блиндаж...
Вечером фашисты не решились возобновить наступление. Видно, поняли бесплодность атак. Всю ночь они проводили земляные работы, подбирали убитых. Трупы таскали еще несколько дней, но всех так и не вынесли. Перед нашими окопами десятки трупов оставались лежать до мая.
У нас в эти дни шли напряженные работы по восстановлению оборонительных позиций, мы усиливали стыки между частями, меняли места расположения артиллерии и минометов.
...Наступило 18 марта 1942 года. Этот день надолго запомнился всем нам. Мы получили радостное известие: приказом народного комиссара обороны соединение было переименовано в гвардейскую бригаду моряков. Радостная весть быстро облетела всех. В подразделениях прямо в траншеях состоялись митинги. Много раз в этот день мы выступали перед моряками. В памяти сохранилась узкая, во многих местах разбитая траншея, неподалеку от большака Локня — Холм. В глубокой воронке от бомбы навалом расположились моряки. Зачитав приказ народного комиссара обороны, Константин Давыдович взволнованно говорил:
— Дела наши получили высокую оценку. Отныне мы гвардейцы! Мы гордимся этим! Благодарим Родину, партию нашу за доверие. — Сухиашвили сделал паузу и своими большими черными глазами пробежал по лицам моряков. Его большая бритая голова подалась вперед, а рука, сжатая в кулак, поднялась вверх. — Доверие партии ко многому обязывает. Им. надо дорожить! Дрались мы неплохо, но теперь должны бить врага еще крепче, — по-гвардейски!
Неделю спустя к нам в гости приехала делегация от Народного комиссариата Военно-Морского Флота. Она привезла поздравительное письмо от адмирала Н. Г. Кузнецова.
Часть вторая
1. Затишье
Ко второй половине марта наши батальоны пополнились сибиряками. Многие из них были бывалыми солдатами, участвовали в первой мировой войне и — еще больше — в гражданской. Одеты сибиряки были в добротные, цвета топленого молока дубленые полушубки, теплые шапки-ушанки, хорошей валки валенки.
Моряки не успели и глазом взглянуть, как окрестили сибиряков «шубниками». Вначале старожилы недоверчиво отнеслись к пополнению. «Как бы они не попортили нашу марку морской гвардии», — говорили моряки.
Пополнение распределили по всем подразделениям. На досуге матросы частенько трунили над новичками, в шуточной форме склоняли на разные падежи слово «шубник». Однажды, поздним вечером возвращаясь по ходу сообщения с переднего края, я был свидетелем такого разговора:
— Так, так. Значит, ты, отец, первую мировую отгрохал, гражданскую прихватил и теперь к Отечественной подоспел?
— Выходит так, — донесся до меня ровный, неторопливый голос пожилого человека.
Я подошел поближе, желая получше рассмотреть сибиряка, но так, чтобы не привлечь внимания и не прервать разговора.
— А знаешь ты, к кому приехал-то? — задал вопрос уже другой матрос. Он лежал на животе, безмятежно раскуривал объемистую козью ножку.
— А чего же тут не знать! Мудреного нет ничего. Еще в корпусных тылах мне человек сказал: «Смотри, Лесных, к морякам едешь, не подкачай!»
— Вот то-то и оно! — проговорил тот же матрос.
Свет луны позволил мне рассмотреть этого матроса. Я узнал его. Это был Федор Ершов. Молодой, круглолицый, в лихо сдвинутой шапке, из-под которой выглядывал непослушный льняной чуб. Из-за расстегнутого ворота серой шинели виднелась полосатая тельняшка, с которой он никогда не расставался. Около правой руки лежал автомат, слева на ремне две гранаты в замусоленной сумке. Широченные плечи и большущие руки говорили о незаурядной силе.