С тем корреспондент и ушел. А потом он написал свою статью… Вот что это за статья, судите сами.
«Отца я не видел, — пишет И. Глан, — но речь все-таки пойдет именно о нем (напротив этих строк возмущенные комментаторы написали карандашом: „Нарушение римского, и вообще любого права“)… „Как относится ко мне? (муж. — И. 3.) — как бы в раздумье повторяла Анна Сергеевна. Ее брови поднялись, она улыбнулась, и мне показалось, что за темными очками блеснули слезы. — Он говорит, что даже не замечает, что со мной произошло“. По репликам сестры и матери Анны Сергеевны я понял, что это именно так…» (Тут комментарий: «Что же „именно так“? Ее слова перевернуты корреспондентом столь хитро, что получается вместо благодарности как будто жалоба. И откуда вообще у журнала право публично обсуждать такие вопросы?!»)
И, наконец, завершение рассказа: «Не будь сочинения, малыш, может, и не пытался даже сформулировать свое отношение к семье. Но пройдет немного лет, и то, что сейчас не находит выражения, осознается, окрепнет, созреет для конфликта» (комментарий: «этого нелепого пророчества вместе с фразой „не любит он маму“ вполне достаточно, чтобы развалить семью»).
Вот что было напечатано в молодежном журнале И. Гланом и написано читательским карандашом на полях журнала…
Теперь давайте разберемся… Сперва в самом сочинении…
Итак, учительница задала второклассникам анонимное сочинение на тему «Мой папа». Хорошего тут, по-моему, мало. Ведь не у всех ребят отцы живы, не у всех они остались в семье (скажу сразу: я навел справки и выяснил, что в том втором «Б» есть ребята, которые воспитываются без отцов). Конечно, жестоко и бессмысленно задавать этим ребятишкам такого рода сочинение.
Учительница желала «воспитать папаш», но и ради этой, вполне симпатичной, цели нельзя коверкать душу детей. Слишком дорогая, совершенно несоразмерная плата за «конкретный материал» для родительского собрания — травмирование ребят, прямой сыск (сочинения анонимные, а папам вдруг известно, кто про что писал), нарушение доверия. Второклассники уже люди, а для человека такое не проходит бесследно.
И еще одно… Уже в нежном, почти младенческом возрасте закладывается мощный фундамент неуважения к сокровенным сторонам жизни, убежденность, что все на свете подлежит публичному оглашению и обсуждению. Ведь что же иное может означать прямое школьное задание — писать, как ведет себя дома, что делает, что говорит отец? И сколь нелепо создавать у девятилетнего мальчишки уверенность, что он имеет право и даже обязанность безапелляционно судить о взрослых и их взаимоотношениях, что всякое его слово (быть может, вызванное обидой на папу, отказавшегося купить вторую порцию мороженого) имеет силу обличительного документа. А ведь так оно получилось. По свидетельству журнала, именно такими «документами» предстояло оперировать на родительском собрании.
Учительница, заварившая всю эту кашу с анонимными сочинениями, оказалась прелестным юным (с виду лет семнадцати-восемнадцати) существом, наивным, добрым и безответственным. Она только что окончила педучилище, горячо любит своих второклашек, в свою очередь обожающих ее (скорее как добрую старшую подружку, чем как наставницу).
Нина Николаевна была растерянна, когда мы объяснили, какова цена ее простосердечной придумке. Чуть не плача, она повторяла, что «ничего плохого не думала, а просто хотела расшевелить тех пап, которые недопонимают». А потом еще пришел корреспондент, расспросил, похвалил («я думала, он взрослый, по этому делу диплом имеет») и все расписал по-своему («Он там сочинил, будто Вовка какой-то печальный, а он самый веселый и озорной мальчишка в классе»). Юная Нина Николаевна искренне и безутешно горевала из-за проклятой статьи, из-за Вовкиных родителей. «Это мне урок, — детским голосом повторяла она. — Больше никогда, никогда не буду верить корреспондентам».
Потом я познакомился наконец с самим Гланом. И если не оправдал девочку-учительницу, то уж, во всяком случае, понял, что побудило ее произнести те последние решительные слова.