— В Сьерра-Маэстра нет заводов. Это горный район, — сказал Дима.
А они посмотрели на него удивленно, как будто заговорил стол или железный шкаф. И не удостоили ответом. Можно подумать, что это только их Куба, а не его Куба. Он, в конце концов, такой же рабочий! Или они считают, что не такой?
И с Таисией у него было столкновение на эту тему. Она у себя в цехе комсорг и потому считает необходимым и его воспитывать.
— Ты стоишь на обочине, когда вся молодежь в большом походе, — сказала она однажды.
И Дима, при всем своем благоговении к ней, заподозрил, что Тася где-то вычитала эти красивые слова.
Но дело не в этом. Почему он стоит на обочине? Он не стоит, он работает и приносит пользу. Он не может утверждать, что это его призвание, но ему нравится.
— Ты не крути! — строго сказала Таисия. — Не может быть такого призвания — чинить бритвы или там кастрюли. Я читаю материалы и знаю.
Во-первых, бритвы не кастрюли. Это маленькие электрические машины. Во-вторых, почему не может быть?
Вечером Дима спросил об этом соседа — однорукого прокурора Савицкого, у которого пять орденов.
— Ну, — нажимал Дима, — а может быть у человека призвание печь вкусные булочки?
— Конечно, — сказал прокурор и вдруг сладко зажмурился. — Какие рогалики пекли у нас в Каменец-Подольске после войны. Таких теперь уже нет…
— Вот видите.
И Савицкий торжественно сказал, что лично считает всякое призвание достойным. Он еще в войну спорил на эту тему с командиром дивизии, подполковником Приходько. Так вышло, что всех кашеваров забрали в строй, а на их место поставили каких-то выздоравливающих, которые ни черта не умели. И большое было недовольство.
— Я считаю, — сказал Савицкий, — лучше пусть триста человек сидят в окопах и думают о победе, чем триста один сидят в окопе и думают о каше с маслом.
— Но победят все-таки те триста, — мрачно ответил Дима. — А триста первый будет ни при чем.
Словом, у Димы основательно испортилось настроение. И разные мелкие неприятности, которые случались и в первые недели, он теперь принимал как катастрофы. Некий старый олух написал каллиграфическим почерком жалобу на три страницы, будто после ремонта «Киев» стал хуже брить и даже «выдирать отдельные волоски». Но Дима же не ремонтировал его бритву! Он только смазал ее! Смазал! От этого хуже не бывает, черт побери!
Какой-то парень, когда Дима починил ему бритву, похлопал рукой по барьеру и сказал:
— Что же ты, малый, тут в хитрой артели отираешься? С такой ряшкой надо камень дробить.
И Дима страшно расстроился, хотя парень сам вряд ли был герой социалистического труда.
Потом пришел один, с немецким портфелем на «молниях».
— Ты почини мне быстренько, — говорит.
Многие так говорили — и ничего. Но этот, с «молниями», был еще слишком молод, чтобы обращаться к Диме по-отечески на «ты». И уже не настолько молод, чтобы держаться с ним как со сверстником.
— Ладно, — сказал Дима. — Я починю тебе завтра.
Тот взвился:
— Я с вами свиней не пас!
— И я, — прочувствованно сказал Дима. — И я с вами не пас свиней и не стал бы с вами пасти.
В результате — запись в книге: «Возмущен грубостью и развязной наглостью вашего работника Воронкова, который дошел до того, что позволил себе…»
Этот гад считал себя выше Димы только потому, что тот его обслуживает! И разве он один!
Дима вдруг вспомнил, как робкая мама сказала инженерше Пановой: «Анна Семенна, сорок лет, как лакеев нет!» (Мама частным образом стирала инженерше белье, и та все придиралась.) Да, а Панова называла маму «Полей», хотя была вдвое моложе. А Витька Команов говорил старичку таксисту: «Эй, шеф, давай на вокзал». Как это может быть такое!
Обиды накапливались. Пришел губастый дядька.
Дима посмотрел его бритву и решил:
— Надо менять катушку.
— Ты мне баки не заливай, — сказал дядька. — Я сам электрик, катушка хорошая. Жулье!
Дима откинул барьер:
— А ну, идите сюда! Вот сюда, к столу!
Дрожащими руками снял катушку и по очереди приткнул к ее полям панели тестера. Стрелки на шкале прибора не шелохнулись: катушка была мертва.
— Теперь извинитесь!
— Чего это я стану извиняться?
— Тогда забирайте вашу бритву. Починять не буду.
Санька хотел пристрелить губастого из рогатки. Но Дима не дал. Санька был друг. Он когда-то давно забежал в мастерскую попросить «каких-нибудь электрических штучек». И прижился. Дима прятал для него треснувшие пластмассовые корпуса и сгоревшие катушки. А Санька мог часами стоять у Димы за спиной и, почтительно дыша ему в затылок, наблюдать за работой. Было утешительно, что есть человек, который уважает Диму больше всех на свете. Но было и горько, что этому единственному человеку всего двенадцать лет и он ничего еще не смыслит…