Седьмой оказался не просто большим, он огромный по сравнению с родным домом. Как только мы оказываемся на вокзале, я с удивлением замечаю, что по городу ходит общественный транспорт. Разобраться оказывается совсем не сложно: всегда найдутся люди, готовые подсказать направление.
Когда мы добираемся до места, жаркий полдень переходит в вечер. Дорога ведёт нас к началу долины на южной окраине Седьмого, и вот он – широко раскинувшийся район из сотен домиков. Тропинка вьется между садами и огородами, проскальзывает рядом с пустыми незаселенными участками земли, недостроенными хибарками и большими старыми особняками.
Вдоль дороги, по которой мы сейчас идём, стоят торговые лавки и магазинчики, перемежаемые зелеными деревьями. Лиственный лес здесь пришёл на смену хвойному, и терпкий запах смолы теперь сменил шелест листьев над головой. Почти все магазины уже закрыты, кое-где торговцы ещё сворачивают прилавки.
Дома тянутся от переулков к лесу слева и справа. Большинство зданий, очень старые, то и дело можно увидеть стену с пустыми окошками вывалившихся кирпичей, либо покосившиеся деревянные постройки времен наших прадедов.
Нужная улица прячется практически на самой окраине. Дальше только лес из деревьев высоких и острых, словно стрелы. Хотя лес тут и так почти везде. В голове мелькает мысль, что Китнисс здесь бы понравилось.
Я сжимаю в руке листок, пока мы движемся вдоль петляющей дороги, читая номера, выведенные белой краской на домах: 132, 134, 136, 138. Вот и он!
Перед нами небольшой одноэтажный домик, с заросшей дорожкой и крохотным двориком, который можно было бы назвать уютным, не будь он настолько запущен. Природа не знает остановки в своем движении и казнит всякую бездеятельность. Сорняки почти с меня ростом уныло заглядывают в пыльные окна дома, постукивая своими пушистыми шапками по стеклу.
Здание было построено много лет назад, отмечаю я, лишь бегло взглянув на слегка покосившуюся крышу и серую, давным-давно выгоревшую древесину. Мы переглядываемся и подходим к двери. Я достаю из кармана ключ, воровато оглядываясь по сторонам.
– Может стоит сначала постучать? – подсказывает Прим, и это первые слова, которые я слышу из ее уст за последние сутки.
На стук никто не отвечает, я вставляю ключ и облегченно выдыхаю, когда он с щелчком поворачивается, отпирая замок. Мы заходим внутрь. Я пытаюсь найти следы присутствия хозяев, но ничего не замечаю. Ни фотографий, ни картин, ни личных вещей, ничего, что рассказывало бы о жильцах. На всей мебели толстый слой пыли.
– Кажется, здесь давно никто не живёт, – провожу пальцем по серой поверхности стола, рисуя пальцем тонкую дорожку.
– А если настоящие хозяева все же появятся? – спрашивает Прим бесцветным тоном.
Я не знаю что на это ответить, ведь других вариантов у нас пока нет, поэтому пожимаю плечами. Первым делом включаю стандартный проектор, установленный во всех домах Панема, в надежде услышать какие-то новости о Китнисс. Комната наполняется жужжанием телевизора.
Прим садится на диван, подтягивая ноги к себе, и начинает переключать каналы в поисках новостей.
Я тем временем решаю осмотреться – медленно прохожу на кухню, которая одновременно служит и столовой, потому что столовой как таковой тут нет. С улицы сразу попадаешь в холл, который переходит в гостиную. На полу валяется старенький потрепанный ковер, а в остальных комнатах – просто деревянный сбитый пол. Спальня размером с обувную коробку сразу за ней. Обои местами отходят от стен, по потолку плетется узор из паутины. Комната выглядит так, как будто раньше здесь жил какой-то старик. Да и пахнет тут так же, зато кровать нормальная, и на том спасибо.
– Пит, скорей сюда, – зовет Прим. – Двенадцатый показывают!
Я возвращаюсь в комнату, где бодрый голос ведущего бегло вещает:
– За грубые нарушения правил участия в Голодных играх трибутами от Дистрикта–12, на жителей провинившегося дистрикта накладываются следующие штрафные санкции:
– увеличение налогов на 5% на весь следующий год;
– увеличение стоимости тессеров вдвое;
– запрет на ввоз продукции из других дистриктов.
– запрет на внешнюю торговлю…
– Что они сделали? – возбужденно спрашиваю я, переводя взгляд с Прим на экран и обратно.
– Я не знаю, когда переключила, программа уже шла, – взволнованно отвечает она, крепко прижимая пульт к груди.
Трибуты, нарушившие правила, и совершившие побег, – продолжает ведущий, – были найдены сегодня на границе с Дистриктом–1 и расстреляны миротворцами на месте.
Нет. Это не может быть правдой. Капитолий врет.
Нет. Нет. Нет.
Прим издает странный звук, что-то между всхлипом и писком, и закрывает лицо руками, а я бреду в спальню и падаю на стоящую в центре комнаты кровать. Закрываю глаза. Всё происходит будто не со мной. Меня пугает моя реакция на произошедшее. Как будто кто-то внутри выключил все эмоции, или просто их было слишком много в последнее время, да лимит и закончился. А может просто болит меньше, когда тебе безразлично?
Я не знаю, сколько так лежу, но за окном уже стемнело. Прим заходит в комнату и замирает на пороге. Вот дурень, ведь я улегся на единственную кровать в доме. Медленно встаю, освобождая для неё место, но она останавливает меня.
– Не уходи, Пит, пожалуйста? Мне не по себе оставаться тут одной, – девушка подходит ко мне и ложится рядом, спустя пару минут добавляя, - или нужно теперь называть тебя Тоддом?
– Чем быстрее мы привыкнем, тем будет легче, – отвечаю я ей, но убеждаю, скорее, себя. Теперь они – это мы. Тодд и Жаклин Янг.
– Тогда можешь звать меня Джеки, – шепчет Прим, уткнувшись взглядом в потолок.
– Договорились, – тихо отвечаю я. – Ты как, держишься? – я удивлён, что до сих пор девушка ни разу не пожаловалась, не заплакала. Она будто закрылась внутри своей раковины, пытаясь самостоятельно справиться с навалившимися потрясениями.
– Нормально, – отвечает она, поворачиваясь ко мне лицом. – Помню, как мама читала мне в детстве книгу о девочке, которая во всех, даже самых сложных ситуациях училась видеть положительные стороны. Это помогало ей справиться со всеми трудностями, насколько ужасными они бы не были. Я стараюсь делать также. И знаешь, даже в нашей ситуации можно найти что-то хорошее.
– Например? – не уверен, что этот способ действительно работает, но если ей становится легче, то почему бы нет.
– Например… – она делает паузу и тихо продолжает, – больше не нужно ходить в школу, всё-таки по новым документам мне уже восемнадцать.
Я пытаюсь грустно улыбнуться, потому что это и правда неплохой повод хоть чему-то порадоваться, но получается с трудом.
Прим прижимает свою голову к моей груди и крепко обнимает меня, а я начинаю гладить ее волосы долгими, медленными движениями.
Мы лежим в тишине, и я думаю, не уснула ли она. Но спустя пару минут ее хватка становится отчаянной. Прим утыкается в мою футболку, ее плечи начинают дрожать, она плачет. Нет, рыдает, отчаянно задыхаясь в собственных слезах.
Я хочу как-то помочь ей, разделить эту боль, пока она скорбит по своей матери, своей сестре, своему дому, но моё сердце тоже разрывается…
Одно из ужаснейших на свете состояний – когда наступает понимание, что ничего уже сделать нельзя. Стены этой маленькой комнатки сжимаются вокруг нас плотным кольцом, каждый раз содрогаясь от очередного приступа истерики. Больно, жутко больно от одной только мысли, что это тупик. Я не понимаю, почему это называют разбитым сердцем. Такое чувство, что и все кости сломаны тоже.
Пытаюсь заглушить в себе эмоции и понять: что нам делать дальше? Можно ли оставаться здесь, где взять деньги? Мысли так и крутятся в голове бесконечным потоком. Я решаю, что подумаю об этом завтра, иначе моя голова просто взорвется. Сейчас мне нужен крепкий сон, чтобы утром быть достаточно бодрым для решения всех своих проблем.
Когда девушка, наконец, затихает и проваливается в тревожное забвение, я тихонько встаю, выбираясь из ее крепкой хватки. Деревяшки старого дома скрипят под моими ногами, поднимая клубы пыли от каждого шага. Я захожу в крохотную ванную комнату, включаю душ и стараюсь смыть весь этот чёртов день.