Я молчу, потому что впервые не могу подобрать нужных слов. В комнату заглядывает охранник, бесстрастным тоном чеканя: «Время!», — и девушка встаёт.
— Я ещё как-нибудь приеду, — тихо говорит она и делает пару шагов к выходу.
— Не нужно. На меня не оглядывайся, хорошо? Я понял, что ты хотела мне сказать, правда. — У меня только одна просьба.
— Конечно, — перекидывая сумку через плечо, говорит она.
— Знаю, что не имею права об этом просить, но если ты сможешь, перед началом занятий загляни в Двенадцатый. У вас двоих никого не осталось, кроме друг друга. Ты ей нужна сейчас больше, чем кто бы ни был. А она нужна тебе.
Прим, склонив голову, лишь послушно кивает.
— И прости, — добавляю я.
— Не надо извиняться, Пит. Так случилось, и я не жалею. Всё могло было произойти по множеству сценариев. Но сложилось именно таким образом. Мы ступили на эту тропу. Это наша история. Была. Теперь я понимаю, что не хочу любить или быть любимой наполовину. Я хочу всё.
А потом она тихо добавляет:
— Первые отношения — не обязательно последние, но они всегда будут первыми, а поэтому особенными, — девушка улыбается и, останавливаясь у двери, бросает последний взгляд через плечо. И я отпускаю её, а она отпускает меня.
Мои чувства к Жаклин нельзя отнести к тому, что я планировал. На каком-то садистском уровне я даже гордился собой, что боролся с этими чувствами. Мне удается оставаться спокойным и собранным даже тогда, когда мы говорим друг другу последнее «прощай», но моё сердце ноет. Она заняла в нём свою часть, и я действительно люблю её особым образом.
Дверь открывается, и меня снова выводят в освященный холодным белым светом коридор. Как только наручники снимаются, и дверь с лязгом закрывается за мной, я сажусь на кровать. Открываю переданную мне коробку, разглядывая содержимое. Альбомы, карандаши, сангина, уголь.
С самого раннего детства моим излюбленным способом отвлечься или сбежать от проблем было рисование. К пяти-шести годам я привык отражать свое отношение к миру при помощи карандаша и бумаги. Это стало своеобразной формой выражения себя, которую предприимчивая мать вскоре превратила в дело, вместо листа бумаги подсовывая мне торт. И мне нравилось.
В старшей школе я принялся рисовать главным образом растения и деревья, что было понятно, ведь именно эти изображения чаще всего наносят на праздничную выпечку, но я почти не изображал людей. Мне не хотелось. До тех пор, пока я не встретил её на общем уроке математики. Китнисс сидела, гладя себя по лицу хвостиком косички, и мне захотелось запечатлеть этот момент на бумаге. Тогда я впервые её нарисовал.
Именно появление Китнисс в моей жизни разделило жизненную ось на «до» и «после». И когда я поверил, что счастье близко, вдруг всё то, что я так долго строил: планы и ожидания внезапно рухнули, став лишь мечтой, которая вроде в двух шагах, но до которой уже не дотянуться. И новая реальность, моё «сейчас», возникшее на месте жизненного разлома, принесла только боль утраты и угрызения совести.
Я собираю содержимое обратно в коробку и отдаю охраннику, не позволяя соблазну взять надо мной верх. Чтобы я не мог рисовать её. Чтобы я не мог написать ей.
Я ложусь на кровать лицом к стене, кладу руку под подушку и сворачиваюсь клубком, стараясь думать как можно меньше. Смотрю, как тусклая круглая лампочка — единственный источник света, который имеется в моей бетонной конуре, бросает искаженные тени на стены и потолок. Металлические решётки светильника так окислились, что остается только догадываться, как он должен был выглядеть когда-то.
Я мысленно прощаюсь и отпускаю их обеих.
Комментарий к Глава 3. Пит
Фраза про океан придумана не мной, она достаточно известна, но так удачно вписалась, что я решила её использовать.
========== Глава 4. Прим ==========
Я подхватываю с пола вагона кота, кладу руку на поручень и шагаю на родную, потемневшую от угольной пыли землю. Двенадцатый встречает меня пасмурным небом и ветром, пропахшим полынной горечью. Я дома. Впервые за два года. Но от этого на душе становиться лишь тяжелее.
Странно возвращаться в одиночку, когда убегали мы с Питом вместе. Ещё более странно понимать, что рано или поздно все люди уходят из нашей жизни. На какое-то время они — весь наш мир, а потом вдруг раз — и нет. Год назад я даже представить не могла, что Пит Мелларк больше не будет её неотъемлемой частью, а сейчас нам пришлось попрощаться.
Я хватаю свою сумку, снимая её со ступенек, но мои руки трясутся так сильно, что я выпускаю её, и она с глухим стуком падает вниз к моим ногам. Лютик принимается вырываться и вопить, словно сирена, и я прижимаю его ближе, чтобы он не сбежал. Делаю несколько быстрых вздохов, пытаясь совладать с чувствами.
«Ты сможешь сделать это! Раз решила вернуться, то у тебя получится», — говорю я сама себе.
Я вновь нагибаюсь, чтобы поднять багаж, но, Лютик опять начинает протестовать, вцепляясь в меня когтями.
— Позвольте, я помогу Вам, — произносит незнакомый голос. Я поднимаю голову и вижу высокого брюнета с серыми, словно олово глазами, улыбающегося мне.
— Рори? — неуверенно спрашиваю я. — Это ты?
— Прим? Вот это да! Я думал… Думал ты погибла! — он поднимает мои вещи и, не прекращая улыбаться, неловко пытается меня обнять, не придавив при этом кота, но смущается и, потирая подбородок, снова делает шаг назад.
— Как видишь жива, но ты… тебя невозможно узнать, — мямлю я, — ты стал… выше.
Он стал не просто выше, кажется, он по росту догнал самого Гейла. Теперь, когда у меня есть время хорошенько его разглядеть, я замечаю больше. С его тёмными, как смоль волосами, оливковой кожей и размахом плеч он похож на статного военного, а не на того, изможденного мальчишку, которого я помню. Однако он все такой же худой, так что, скорее на такого военного, который сбегает в каморку для швабр, чтобы почитать. От этой мысли на моем лице появляется широкая улыбка, а Хоторн смотрит с любопытством, вероятно гадая, что же так рассмешило меня.
— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я, пока мы медленно шагаем с вокзала в сторону города.
— Передавал кое-какие вещи на почте и встретил тебя. Нам, кстати, по пути, — добавляет он, засовывая руки в карманы. Похоже, штаны ему стали коротковаты, отмечаю я. — Гейлу за участие в Революции выделили дом в Деревне победителей, мы теперь живём напротив Хеймитча. Китнисс поселили там же, недалеко.
Я поворачиваюсь к нему, и мне приходится задрать голову вверх, чтобы увидеть его лицо. Парень смущенно улыбается. И я не могу не улыбнуться в ответ, потому что действительно рада видеть его снова.
Несколько минут дороги проходят в молчании. Сначала я лихорадочно пытаюсь придумать о чём бы поговорить, но на ум ничего не приходит. В школе у нас с Рори Хоторном было два «романтичных» эпизода. Первый — это проспоренный поцелуй три года назад на окраине Шлака, который, честно говоря, был нисколько не романтичный. Самый ужасный поцелуй в моей жизни. Хорошо, что мама не узнала, а то бы она меня убила.
А второй — когда нас двоих в пятом классе случайно заперли в школьной библиотеке, выключив свет, ведь кому вообще может понадобиться ходить в библиотеку в Двенадцатом? Мы тогда проболтали несколько часов подряд, пока нас не выпустили. Хотя вряд ли Рори помнит.
Из воспоминаний меня выдергивает доносящийся со стороны вокзала гудок поезда и я подскакиваю.
— Ты как-будто нервничаешь? — произносит Рори. — У тебя такое лицо, словно ты собираешься прыгнуть с обрыва или что-то вроде того.
По сути так и есть. Мы останавливаемся возле высокого двухэтажного коттеджа, и он, попрощавшись и помахав рукой, уходит дальше вниз по улице.
Я замечаю, что в доме нигде не горит свет. Наконец, собравшись с духом, поднимаю руку к двери и стучу. Время будто не движется — я повторяю стук. Спустя несколько болезненно долгих секунд сестра открывает дверь.
Ее волосы растрепаны, словно она не расчесывала их неделю или постоянно лежала. Увидев меня, Китнисс не выглядит удивлённой, но от боли в её глазах мне хочется сжаться в комок. Никогда прежде она не смотрела на меня так.