— Просто прекрати. Я не хочу слышать оправданий, Прим.
— Нет, ты послушай, потому что я оставила его, ведь ясно вижу, что Пит всё еще любит тебя, — добавляю я. — Не меня.
— Как я могу верить в то, что ты говоришь?
— Ты должна, потому что это правда, — дрожа я продолжаю, — ты понятия не имеешь, сколько значит для меня твое мнение. Как сильно я на тебя ровняюсь, и как ты… — в последнюю секунду голос мне изменяет, и больше я не могу выдавить из себя ни слова, даже фразу закончить не в состоянии.
Китнисс поджимает губы, её подбородок дрожит, и она едва сдерживает слезы.
— Знаешь, о чём папа всегда меня просил? — говорит она и поднимает выше голову. — Заботься о сестре. Что я и делала. Я всегда старалась ставить тебя на первое место. Знаешь, как мне больно сейчас? Ты хоть представляешь, как было тяжело находиться в Тринадцатом? Я с ума сходила от одиночества и мечтала только об одном — вернуться домой, но я не могла, потому что моего дома больше не существовало.
— Но ведь я тоже скучала, Китнисс. Сильно. И Пит скучал по тебе. Скучал как сумасшедший. Он больше года ходил словно тень, мне кажется, что несмотря на то, что по телевизору объявили о вашей с Гейлом смерти, он ждал тебя.
Она закрывает лицо руками и начинает рыдать.
— Прости, — плачу я. — Мне очень жаль, что все получилось так. Но ты мне нужна, Китнисс.
Я делаю шаг к ней на встречу, и она отвечает тем же. Заливаясь слезами, мы падаем на пол в объятия друг друга. Облегчение, которое я испытываю, невозможно описать словами. Мы сестры, и нет ничего, что она или я могли бы сказать или сделать, чтобы изменить это.
Китнисс просит меня рассказать, как мы жили эти два года в Седьмом, и я рассказываю. Она вытирает глаза рукавом и тихо слушает. Я опускаю моменты, касающиеся наших отношений с Питом, а в остальном описываю все: побег, новые имена, его бесконечную работу, мою учёбу и стажировку у местного доктора, наконец, участие Пита в Восстании, то, что он сам рассказал мне в письме. Сестра садится и серьёзно говорит:
— Только не притворяйся, что тебе безразличен Пит, только для чтобы пощадить мои чувства, — она сглатывает, поморщившись, будто у нее болит горло. — Если в глубине души ты его всё ещё любишь… если он любит тебя, то я никогда…
Я открываю рот, пытаясь объяснить, что наши отношения уже в прошлом, но она жестом приказывает мне замолчать.
–… пусть мне будет тяжело, но я не хочу стоять у вас на пути, понимаешь? Я серьезно, Прим. Ты можешь сказать мне.
— О, Боже, Китнисс, нет! Я была у него в тюрьме, и мы все выяснили. Он не подходит мне, как парень. Совершенно. И я ему тоже, как девушка, не подхожу. Просто… думаю, просто мы оба очень по тебе тосковали, — нащупываю ее руку и сцепляю наши пальцы. — Даю слово сестры!
Я рассказываю всё, что чувствовала и держала глубоко внутри, не имея возможности поделиться. Рассказываю, как плакала по ночам в подушку, стараясь не разбудить Пита, которому приходилось вставать чуть свет на работу. Два года я держала эту бесконечную горечь в себе, и теперь она знает обо всём, что случилось с момента Жатвы, и я снова чувствую, что обрела родного человека.
Мы лежим на одной кровати как в старые добрые времена — я поворачиваюсь на бок и, оказавшись лицом к лицу с сестрой, спрашиваю:
— Ты все ещё любишь его? Пита?
Китнисс начинает опять всхлипывать:
— Я не знаю, все так запуталось, — она закрывает руками лицо.
— Ты его не простишь?
— Я не могу простить, Утенок, — качает она головой.
Я больше ничего не говорю, но моё сердце болит, потому что сейчас в нём такая мешанина чувств, что только время сможет расставить всё по своим местам.
Я иду на кухню и завариваю Китнисс чашку чая с листьями смородины, которые с утра сорвала на заднем дворе соседского дома. Мама часто поила нас таким перед сном. Секунду размышляю: не добавить ли туда немного алкоголя, я подсмотрела это в каком-то фильме. Чтобы успокоить нервы, роскошная богатая капитолийка разбавляла чай ликером. Но в самый последний момент передумываю.
Сегодня я засыпаю в комнате сестры, забравшись к ней под одеяло и свернувшись калачиком рядом.
— Когда приеду в университет, буду встречаться с кучей парней. Когда еще представится такая возможность?
— Только попробуй, — строго угрожает она, поворачиваясь ко мне лицом. — Зачем тебе куча? Одного, но хорошего вполне хватит.
— Ну я же гипотетически, не в прямом смысле говорю, — улыбаюсь я, подкладывая под щеку ладонь. — Знаешь, что меня больше всего расстраивает? Что мы с Питом никогда уже не будем дружить как раньше. Не после такого. Его уже не вернешь, а он был моим лучшим другом в течение двух лет.
— У нас с Гейлом тоже всё начиналось так просто, так легко, а теперь мы с ним просто знакомые. Я лишилась друга, которого знала лучше кого-либо, и напарника, который на самом деле понимал меня.
Сердце начинает покалывать. Когда она произносит эти слова вслух, я осознаю, насколько все действительно печально.
— Вы ещё можете стать друзьями. Через несколько лет. Время лечит, это я тебе как будущий доктор говорю.
— Всё равно будет не так, как раньше.
— Да, — соглашаюсь я, — всё будет уже не так. И мы обе это знаем. Все изменилось.
***
Я ставлю сумку у порога, и мы вместе идем сидеть на крыльце с черничным чаем. Тёплый плед, накинутый на мои плечи, обнимает, точно пушистый лис. За лето мы собрали простыни с мебели, помыли окна, повесили занавески. Я даже постаралась привести в порядок сад. Этот дом больше не навевает беспросветную тоску.
На улице сегодня сыро и зябко. Прошёл дождь, и от травы под ногами носки сразу становятся важными. Китнисс присаживается рядом на угол скамейки, где, лежа на одеяле, спит Лютик, сгребает его в охапку и скидывает на землю. Забравшись под одеяло, она подбирает кота, устраивая его у себя на коленях.
— Ты же не будешь против, если я оставлю его у тебя? — спрашиваю я, почесав кота за ухом и она молча кивает. — В общежитии не разрешают держать животных.
Я смотрю на разлившиеся краски остывающего сада в моей кружке. Можно целую вечность сидеть, глядя на лес, слишком рано в этом году окрасившийся в охру и кармин, жаль, что до моего поезда осталось совсем немного времени.
Мы пообещали писать друг другу так часто, как сможем. Пообещали звонить. Хоть мы и будем редко видеться, в моем сердце разливается тепло, когда я думаю о ней. У меня есть родная спина, за которую я всегда могу спрятаться, а у сестры есть я.
Мы прощаемся у вагона, Китнисс хлопает ладонью по лбу, вытаскивая из кармана номер телефона, чуть не забыв отдать, и я, улыбаясь, обнимаю ее. Она в ответ смеется теплым смехом. Настоящим смехом.
Я не теряю свою сестру. Просто каждая из нас идет своей дорогой. Мы разлетаемся на разных ветрах, но воссоединимся вновь. Мы как и раньше вместе, просто двигаемся по компасу в разных направлениях.
Я машу ей рукой, бросая последний взгляд из вагона на длинный перрон, и поезд трогается. Я вспоминаю всё, о чем мы говорили эти несколько недель. Вспоминаю Пита. Анализирую всё, что произошло между ними… и между нами и понимаю, что любовь пугает. Она меняется. Может уйти. Любовь — это риск. Но я не буду её бояться. Я хочу быть смелой! Поэтому прощаясь с пропахшим яблоками августом и с домом, я улыбаюсь, когда внезапно дверь купе распахивается, и в проёме показывается темная макушка.
— Рори? — удивлённо спрашиваю я. — А ты что здесь делаешь?
Он откашливается, прочищая горло, расправляет плечи и поднимает на меня смущенный взгляд.
— Я в соседнем вагоне. Заметил вас на перроне, но подходить не стал. Еду к Вику в Третий. Он поступил там в колледж — это типа нашей школы только для старшеклассников, на факультет робототехники, ему Бити Литье помог. А, прости, ты, наверное, не знаешь кто это, — добавляет он, потирая рукой шею. — А я хочу посмотреть мир, раз теперь появилась такая возможность. Бросить вызов океану, или, как там говорят… ну не знаю, типа того.