Как выяснилось, действительно получилось. Только совсем на чуть-чуть.
Бедная Ирнасса… как она бежала потом по трапу, моля всех богов сразу, чтобы не опоздать. Как едва не погибла в аварии на мосту, как стояла потом и собой, своими силами три долгих недели поддерживала жизнь в настойчиво стремящемся к смерти теле…
Колючка тихо вздохнула: нет, она не знала. Не знала о Ставрасе, не ее вина в том, что он не вернулся. Ее страх… нет, дикий ужас сейчас эхом отдавался в душе. Искренний. Она не знала. Действительно ничего не знала. И до последнего стерегла своенравную и гордую Колючку от опрометчивого поступка. Не ради себя. Ради Клана. Только ради него.
– Спасибо, что попыталась, Ирнасса… – Ева слабо улыбнулась почерневшей от горя реисе и пропала в мутной пелене свинцовых облаков.
Вокруг было холодно. Темно и холодно, как в том странном сне на грани яви, когда оглушительная тишина заживо сжирала душу и заставляла ждать чего-то ужасного. Сейчас тоже было тихо. Единственным звуком оказался лишь быстро нарастающий свист ветра в ушах. Да чувство все ускоряющегося падения. Ах да, руки уже давно пульсировали болью – это невидимые поводки отчаянно пытались вырваться на волю. Вместе с вампирами. И с каждой секундой они дергались были все настойчивей, яростнее, увереннее.
Ева вдруг испугалась: а если они сорвутся с привязи раньше, чем она долетит до ближайшей выступающей скалы? Ее осыпало внезапным морозом. Бог мой! А вдруг и правда получится? И тогда все будет напрасным?! Ее боль, эта лютая жажда, чуть не пострадавшие Витор и Колвин! И Ирнасса тоже?! Ну, уж нет! Придется действовать по-другому. Прямо сейчас, пока первый же не вовремя попавшийся на пути обломок не помешал ей довести эту партию до конца. Ох, и больно же будет… Охотница до крови прикусила губу, стиснула зубы, что было сил, и со всего маху крутанулась вокруг своей оси, безжалостно натягивая, буквально наматывая на себя чужие поводки.
Алые нити, протянувшиеся сюда со всего мира, и так слишком напряженные, натянутые до последнего предела, тревожно задрожали. Они мерзко зазвенели, истончились, натянулись ещё больше…
Ева крутанулась снова, помогая себе руками и ногами.
…И вдруг начали рваться. Резко, отрывисто, с противным хрустом. Одна за другой. Невероятно быстро и очень, очень больно.
Пять, десять, двадцать…
Колючка без всякого стеснения взвыла. На одной ноте, как дикий зверь, раненый удачливым охотником в самое сердце, как безумная старуха на паперти, как запертая в клетке, сумасшедшая львица. Взвыла громко, протяжно, неистово, потому что пришедшая боль была поистине безумной. Она была везде, лилась отовсюду. Она была огромной, по-настоящему страшной, кошмарной, невероятной, какой никогда прежде не было.
И эта боль с каждым мгновением росла.
Никогда и нигде ей не доводилось испытывать подобное. Ничто не могло с ней сравниться. Боль от сломанной ноги? Пустяк! Боль от укусов крашей? Тьфу! Боль от «мозголома»? Ласковое поглаживание любимого человека! Боль от упавшего на ногу крана? Боль в разорванных жилах? Переломанных надвое костях? Переехавшего тело трамвая? Боль от разлуки? Горечь предательства? Боль от вгоняемых под ногти иголок?..
Ничто не сравнилось бы с ней.
Это была действительно БОЛЬ, которая длилась, длилась и длилась.
Десятками, сотнями лет.
Нет, целыми тысячелетиями!
Пять… десять тысяч разбуженных гнезд, которые уже никогда не прорвутся. Двадцать… пятьдесят…
Боль вгрызалась в позвоночник, нещадно дробила кости, огнем прокатилась по венам. Она спалила одежду, уничтожила руки, жадно обгрызла стопы. Каждый новый лоскуток отдельно. И по-новому. Каждую клеточку, каждую жилку, увеличиваясь раз от раза в геометрической прогрессии. Каждую мышцу и мало-мальски существующий волосок. Она убивала, но не до конца. Она глумилась, игриво перескакивая с одного фрагмента тела на другой. Οна смеялась. Οна злорадно хохотала. Она стягивала нервы и беспощадно сжигала кожу. Заставила кричать и биться в судорогах, как эпилептика. Οна была ужасной, но все никак не давала умереть. И даже рвущееся на части сознание она была не в силах погасить.
Семьдесят… восемьдесят… девяносто тысяч…