- А почему не можно? - спросил Громов. - Он посмотрел на меня, нахмурился и отрывисто бросил: - С родителями потолкуй, у нас на этот счет строго.
А потом было то собрание в кинотеатре, и мне во что бы то ни стало захотелось попасть в экспедицию. Маму было жалко, а отца я, честно говоря, побаивался. Он и всегда-то был суров, а здесь, в Архангельске, совсем замкнулся. Да мы его почти и не видели, пропадал на работе. Иногда уезжал и не появлялся по нескольку дней. А когда приезжал, то был всегда очень усталым и еще мрачнее прежнего. Как будто его все время что-то грызло. Только иногда он слегка хлопал меня по плечу и говорил:
- Держись. Сам видишь, как я занят. Будь матери опорой.
Я говорил "да", и на этом наши разговоры кончались. Даже с мамой и то он говорил очень редко и мало. "Война, работа, он ведь ответственный..." думал я, защищая себя от плохих мыслей. Они были, эти мысли. Например, мне иногда нехорошо думалось: вот он молодой еще, совсем здоровый, и дома. Ну, не совсем дома, не в Ленинграде, но ведь с нами, не на фронте, не там, откуда появляются такие, как отец Антона. Ну, конечно, трудится, наверно, очень нужные дела делает, но все это не то. Я понимал, что думаю о нем несправедливо, но думал так.
И все же никуда не денешься - лучше поговорить вначале с ним, чем с мамой. Время уже не терпело: в школе вовсю составляли списки.
Сегодня отец должен был прийти пораньше - так он сказал утром. Я сидел в палисаднике на бревнах, поджидая его. У моих ног яростно выкусывал блох Шняка.
Захлопнув за собой калитку, отец козырнул мне мимоходом и ступил на крыльцо.
- Папа, - тихо позвал я.
- Что? - спокойно спросил он.
- Мне с тобой надо поговорить, - сказал я тоже как можно спокойнее, хотя внутри у меня все дрожало.
- Сию минуту?
- Да, сейчас.
Он, кажется, немного удивился, но сошел с крыльца и остановился надо мной.
- Я слушаю, - сказал он.
- Мама тебе кто? - спросил я, уставясь в землю.
- Жена, - сказал он так, что мне сразу стало холодно.
- А я тебе кто? - уже крикнул я так отчаянно, что Шняка вскочил и залаял.
Ну, читал я в книгах: "Его лицо окаменело". Читал, а тут увидел: его лицо окаменело.
- Сын, - сказал он медленно. - Это все, что ты хотел меня спросить?
Я смотрел в землю, видел ту же траву, которую видел и позавчера и вчера, видел черные и белые пятна Шняки, видел даже цветы, но я ничего не видел. Я чувствовал, что словно скала надо мной нависла - вот она стоит и сейчас обрушится на меня...
Шняка лаял остервенело и не то чтобы на отца, а в сторону, но коричневый собачий глаз косился именно на него. Отец, поморщившись, отодвинул пса ногой и сказал:
- Ну, что ж, поговорим. - И присел рядом со мной на бревно. Начинай.
А я и не знал, с чего начинать. Я был уверен, что без его разрешения мама не отпустит меня на Новую Землю. Но я знал и другое: если он разрешит, мама никогда не простит ему этого. И тут вдруг я понял, что перекладываю решение на их плечи. Мама - это мама. С нее хватит и Катюшки и бабушки, а тут еще я. А отец - это отец. Я неожиданно вспомнил, как однажды еще совсем маленьким я плакал, пожалев галчонка, которого на даче соседские ребята повесили на суку белой березы, и как отец тогда сказал маме, утиравшей мне слезы:
- Не расти из него хлюпика. Он должен стать мужчиной.
- Но это же ужасно! - сказала мама.
- Ужасно, - сказал отец. - Но лучше было бы, если бы он не распускал нюни, а полез бы в драку за эту несчастную птицу.
...Мы сидели рядом на бревне, и я попросту трусил.
- Говори, - сказал отец.
И, ринувшись, как с кручи, я сказал:
- Я еду на Новую Землю.
- Так-таки едешь? В эту знаменитую яичную экспедицию? - спросил он насмешливо.
Я кивнул.
- А почему тебе хочется ехать? - как-то подчеркнуто спросил он.
- Ну-у... ребята наши едут и... вообще... Новая Земля.
- "Ребята едут". "Новая Земля". - Он встал и сказал твердо: - Не разрешаю. И не подумай, что уж очень оберегаю тебя, нет. Хотя и не уверен, что тебя пропустит медицинская комиссия. Ты только об этом хотел мне сказать?
- Только об этом, - сказал я.
- Я не разрешаю, - повторил отец и ушел в дом.
А время шло. Уже работали медицинская и отборочная комиссии. Уже Антон, Арся, Саня Пустошный, даже Витька Морошкин и еще некоторые ребята из нашего класса были зачислены и готовились досрочно сдать школьные экзамены. А я все чего-то ждал и на что-то надеялся.
- Ну, моряк с печки бряк, готов сундучок? - спросил как-то вечером Громов, придя с "Зубатки".
- Какой сундучок?
- Матросский. Ну, чего нахмурился? Печаль-тоска в глазах?
- Отец не отпускает, - сказал я.
Громов взял меня за плечо, повернул к себе и спросил серьезно:
- А здорово хочется?
- Да.
Капитан с сомнением осмотрел меня с ног до головы.
- Хм-м, хочется, говоришь... Слабоват ты еще. Не выдюжишь, пожалуй.
- Выдюжу! - крикнул я. - В Ленинграде выдюживал. Вы только поговорите с родителями.
- Ладно, попробуем. Но смотри, родителей, может, и уговорим, а вот медицина... Дуй в кильватере. - И он крупно зашагал в дом, а я поплелся за ним.
Еще с порога он сказал маме:
- Ну, Юрьевна, своего собирайте. Со мной поедет.
Мама побледнела и взялась за сердце. И в это время пришел отец.
- Что с тобой? - спросил он, взглянув на маму.
- Ох, и слабонервные эти женщины, - сказал Афанасий Григорьевич. Говорю, что хочу вашего парня с собой в экспедицию взять, а она сразу за сердце.
- Никаких экспедиций, - резко сказал отец. - Куда он такой, доходяга, годится?
- Выдержу! - сказал я.
- Твое мнение, - сухо ответил отец, - в данном случае во внимание не принимается.
Когда он сердился, то всегда говорил такими официальными фразами, как на собрании.
- А вас, Афанасий Григорьевич, я убедительно прошу не вмешиваться в мои распоряжения.
- А я тебе не подчиненный, - задиристо ответил капитан, - и нечего мне выговоры делать. Я же ему, - он ткнул в меня пальцем, - пользы желаю. Знаешь, каким он оттуда вернется?
- Если вернется... - сказал отец.
- Ну, не думал я, - медленно заговорил Громов, - не думал, что такой боевой мужик, как ты, своего сына будет у бабьего подола держать. Это раз. А два - как это "не вернется"?! Ты что, нас тоже за салаг считаешь?
- Я принципиально против этой затеи. Пользы от мальчишек будет на грош, а потери - невосполнимы.
- Как это "на грош"?! - багровея, закричал капитан. - Ты будто не знаешь, что в городе делается: детишки голодные, раненые, эвакуированные... А сто парней на Новой Земле сколько промыслить смогут? Соображаешь?!
- Пойдемте, поговорим, - сказал отец, и они с капитаном ушли в другую комнату.
Мама подошла ко мне и обняла за плечи.
...Из соседней комнаты слышались голоса: тихий, но раздраженный отцовский и громкий ворчливый - Афанасия Григорьевича. Марфа Васильевна возилась у плиты и что-то тихо бурчала себе под нос. Наконец капитан и отец вышли на кухню. У Громова сердито топорщились усы, а лицо отца было красным, с плотно сжатыми губами. Мать в тревоге повернулась. Отец хотел что-то сказать, но тут заговорила Марфа Васильевна.
- И что ты за неверя такой, Константин Николаич, - сказала она. Знаешь, как у нас на поморье говорят-то? Море строит человека. Ране у нас отцы - рыбаки да кормщики - своих сынков с восьми годов в море брали. Вот и мой-то из таких. Сколько лет в зуйках ходил. И ничто, вишь какой, - она усмехнулась, - палку свою и то на погрыз псу отдал. А тоды, чо думашь, опасностев мене было? И твоему-то парню тож при деле хочется. Да и сыт он там будет, не то что на нашем пайке. А провожать нам, бабам, не привыкать стать.
- Как же я тут одна останусь? - сказала мама.
Отца передернуло.
- Ты при муже, - строго сказала Марфа Васильевна. - И что это ты все "я" да "я"? А об ем, - она кивнула в мою сторону, - ты подумала? А что война идет, ты подумала? Я свою стару посудину и то отпускаю, вижу, как он тут мается...