И он достал из кармана тужурки около десятка конвертов и треугольничков. Все сгрудились вокруг него, и, наверное, не у меня одного заколотилось сердце. Только Васька и Шкерт не подошли к начальнику, а как сидели на камне, так и остались сидеть, и лица у них были хмурыми, да еще отошли в сторону Колька Карбас, Толик из Находки и Славка. Первым Громов назвал меня.
Я не знаю, что я испытал, получив помятый треугольничек: радость или разочарование. Письмо было не от мамы, а от... Марфы Васильевны. И я почему-то долго не решался открыть его.
Письма получили Боря, Саня, Арся, Морошкин и еще несколько ребят. Я ждал, когда Громов назовет Антона, но он так и не назвал его, а последним выкликнул... Ваську Баландина. Все посмотрели в его сторону, а он своей обычной походочкой подошел к Афанасию Григорьевичу, небрежно взял письмо, тут же раскрыл его и начал читать, шевеля губами. Странное выражение появилось на его лице - что-то вроде растерянной улыбки. Он спрятал письмо в карман брюк и пошел к обрыву, сел там на камешек и задумался, подперев голову руками.
А Антону письма не было, и это было очень странно. Втянув голову в плечи, он ушел в палатку. Я посмотрел ему вслед и наконец распечатал свой треугольничек.
В общем, письмо как письмо, не очень грамотное, старушечье: мама здорова, работает, дом стоит, и цветы распустились вовсю, кормить стали маленько получше - "спасибо и вам, промышленникам, помогаете". Но одна фраза сильно меня озадачила. Она была о том, чтобы я постарался побороть свою беду. Какую еще беду? Неужели с мамой что-то случилось? Но ведь она же пишет, что мама здорова... А если здорова, то почему все-таки не написала сама?
Я не заметил, как забрел в палатку. Антон лежал на койке, заложив руки за голову, и глядел в потолок.
- Ну что ты, Антон, - сказал я. - В следующий раз напишут...
- Я понимаю, отец писать не может, мачехе до меня, пожалуй, и дела мало. Но уж Анька-то могла бы хоть два слова... - с обидой сказал он.
И тут неожиданно для себя я ненатурально бодрым голосом начал врать:
- Мне вот Марфа Васильевна пишет, что Аня к нам забегала, спрашивала, нет ли каких известий об экспедиции. А потом, когда узнала, что на Новую Землю тральщик идет, спохватилась и побежала домой - письмо писать... да, видно, не успела...
- Хороший ты парень, Димка Соколов, питерский ты парень, - как-то странно сказал Антон.
- А... вы тогда на пристани так и не помирились, что ли? - спросил я осторожно.
- Не понял я, - сказал Антон грустно, - знаешь, она какая гордая...
И он опять замолчал, уставясь в потолок.
Я вышел из палатки, постоял немного и вдруг вспомнил разговор Людмилы Сергеевны с Громовым у трапа на "Зубатке", который я случайно услышал. "Знает... не знает?" И замолчали, увидев меня. Что знает? Я пошел искать Людмилу Сергеевну.
Я нашел ее. И спросил. И... лучше бы не спрашивал...
- Давай прогуляемся вдоль берега, Дима, - сказала она.
На мой вопрос она не ответила, и это сразу насторожило меня. Она стала расспрашивать меня почему-то о том, как мы жили в Ленинграде до войны, много ли у нашей семьи родных и друзей, знаю ли я их адреса, живы ли они. Меня уже всего трясло - плохое начало, очень плохое. Но я терпеливо отвечал ей. Я мало кого помнил. У мамы вся родня жила в Москве и еще кто-то, кажется, в Минске. Подругу мамину помню - тетю Соню, но она в первый же день войны ушла на фронт как врач-хирург. У мамы были еще какие-то друзья по институту, но где они и даже фамилии их я не мог вспомнить. А уж папиных друзей я и подавно не знал. Слышал только, что брат его - дядя Миша - в Новосибирске жил, но сейчас и он на фронте. А друзья? Похоже, и не было у него друзей. "Сухарем" мама иногда его называла при "крупных разговорах". Но этого я, конечно, Людмиле Сергеевне не сказал. И счастье мое, что не сказал...
Мы уже не шли, а сидели на валунах, и она рассказала мне о том, что мама, когда пришла провожать меня к холодильнику в последний день, уже знала, что отец погиб, но говорить мне об этом не стала. Отец много раз писал рапорты, чтобы его отпустили на фронт, но его не отпускали, однажды он даже получил выговор за эти рапорты, потому что он нужен был здесь. И вот послали его на сторожевике в Мурманск - а я даже об этом не знал налаживать ремонт разбитых судов. Почти на самом подходе к Кольскому заливу на них налетела тройка фашистских самолетов. Когда убили одного из артиллеристов, отец стал на его место и сам вел огонь из зенитки. И подбил один самолет, и тут же упал сам... Прямо в сердце...
Как странно, когда я слушал все это, я думал прежде всего не об отце, а о себе, то есть и об отце тоже, но как-то после себя... Я думал, например, что это не я, а он сбил самолет, что не я, а он делал нужное и важное дело, а я считал, что на фронт он не идет, потому что не хочет... считал ведь! И еще я думал, какой сволочью я был, когда обиделся на него за то, что он не пришел меня проводить. Его уже не было, а я злился на него. "Сухарь"... это я черствый сухарь, а не он. А он просто не любил раскрывать свои чувства, как настоящий мужчина. И всегда делал свое дело. Он сильный человек - мой отец... Был... был сильным человеком... Черт! - я ведь даже не вспомнил о нем, когда получил письмо. О маме вспомнил и испугался - почему она сама не написала, а об отце даже не подумал, скотина...
- Идем, Дима, - сказала Людмила Сергеевна, - от моря холодом тянет.
А я и не чувствовал, холодно или нет, я вообще ничего не чувствовал. Как в Ленинграде.
- Почему вы мне сразу не сказали? - жестко спросил я Людмилу Сергеевну.
- Не могла... Прости меня, Дима, - ответила она тихо.
- А Громов?
- Тоже не мог... Ты напиши маме. Успокой.
Мы почему-то пошли не в палатку, а в дом Прилучных. Ребятишки уже спали, Оли и Ивана-младшего не было. За столом сидели только Прилучный-старший с женой и Громов. Увидев нас, он скривился и, отчаянно махнув рукой, вышел. Меня напоили чаем, а Людмила Сергеевна дала мне проглотить какую-то таблетку и потом проводила до палатки. Я вошел, а она зачем-то вызвала за собой Антона. Он почти сразу же вернулся. Я сидел на скамье. Антон подошел ко мне и повел меня к койке. Хорошо, что он хоть ничего не говорил...
Я думал, что не засну, - но голова была словно чугуном налита, и я почти сразу же будто провалился в черное глубокое ущелье. Помню только, что перед тем, как провалиться, я подумал: "К чертям эти кайриные яйца, пропади они пропадом, самолеты сбивать надо..."
Два, а может три дня я ходил как отупелый, словно в тумане: машинально что-то делал, машинально ел, невпопад отвечал на вопросы. И почему-то очень много спал. Людмила Сергеевна запретила мне ходить на скалу, и я безразлично согласился и равнодушно перекладывал кайриные яйца стружкой. Иногда в свободное время я уходил в тундру, и за мной почти всегда увязывался Шняка, а иногда и Серый. Они спокойно бежали рядом, а когда я садился на какой-нибудь валун, собаки ложились у моих ног, и Серый, наклонив свою умную и красивую голову, заглядывал мне в глаза. Понимали они, что ли?
И вот на третий, а может, на четвертый день, когда я так сидел на камне невдалеке от лагеря, ко мне подошли Антон и Арся. Они присели рядом, помолчали, потом Антон спросил сурово:
- Ты мужик, Соколов?
Что я мог ему ответить. Я молчал, но во мне что-то вдруг сразу и резко повернулось. Наверно, лицо у меня изменилось, потому что Арся быстро сказал:
- Скрипни зубами, Димка.
И я скрипнул зубами. Сжал челюсти и скрипнул зубами. И словно лопнула какая-то пружина - я в первый раз за все это время, может, даже с начала войны, разревелся так, как плакал только в раннем детстве - навзрыд и взахлеб. А мои товарищи не утешали меня, они молчали, отвернувшись, и только тихонечко поскуливал Шняка.
- Все? - спросил Арся, когда я затих.
- Все! - сказал я.
- Утрись, - сказал Антон.
Я утерся рукавом телогрейки, и мы медленно пошли к лагерю.