На горизонте позолоченные шпили Петропавловской крепости и Адмиралтейства, позолоченный купол Исаакиевского собора, с которого я видел то же Балтийское море, сейчас скрытое туманом. В этот туман мы и плывем. С холодного капитанского мостика можно различить очертания Кронштадтской крепости, а дальше, на южных берегах широкого эстуария, вздымается ввысь огромная статуя — «Серп и молот». Потом картина меняется: жилые кварталы, еще, возможно, крыши дворцов, а дальше — море. Танкеры и плавучие базы бороздят ледяные октябрьские воды. А внизу начинает оживать и шуметь собственный наш корабль. Как всегда, когда судно, оторвавшись от суши, выходит в открытое море, пассажиры вздыхают облегченно, начинают надеяться на что-то и что-то предвкушать.
— В самом деле? — говорю я Биргитте Лидхорст, ибо рыжеволосый соловей так любезен, что стоит рядом со мной у перил. — Прямо там, на сцене Мариинского театра?
— Конечно, — отвечает она. — И мне очень жаль, что вас не было. Я ждала, думала, вы придете на меня посмотреть.
— Я бы непременно пришел — если бы кто-нибудь взял на себя труд оповестить меня.
— Бу уверял, что всех оповестил. Это был мой, и только мой, вечер, его устроили в мою честь, бессовестный вы человек, дорогуша.
— Ну да…
— Я выглядела как королева — все так говорили.
— Не сомневаюсь. Это был настоящий триумф.
— Гала-представление. И на бис меня, разумеется, попросили спеть что-нибудь из «Онегина».
— Письмо Татьяны?
— Конечно. «Не ты ли, милое виденье, / В прозрачной темноте мелькнул, / Приникнут тихо к изголовью…» Это было сногсшибательно!
— И успех наверняка оглушительный.
— Еще бы, дорогуша! Мне устроили овацию, зал аплодировал стоя — и не меньше десяти минут.
— Замечательно.
— А угадайте, сколько букетов?
— Даже представить боюсь.
— Сорок, дуся. Ей-богу, сорок. Двадцать бутылок розового шампанского. А икры-то, икры…
— Я уверен — вы были выше всех похвал.
— А сам не пришел.
— Зато пришли все остальные.
— Они-то пришли, а вы нет. Приходите после ужина в мою каюту.
— Я подумаю над вашим предложением.
— Двадцать бутылок шампанского, дорогуша. А икры-то, икры…
— Русские знают и любят великих певцов.
— Еще бы! Именно это я сказала мужу.
— Вашему мужу? А я думал, он поет Скарпиа в Бари или еще где-то… Кстати, вы хотели его убить.
— Разве вы не видели моего мужа? Он приезжал за мной на «ЗИЛе».
— Вспомнил, вы хотели подсыпать ему мышьяка.
— Он там пел в сезон Верди. Как вы думаете, зачем я поехала в Петербург?
— Когда-то я полагал, что это имеет отношение к Дидро.
— Вот вы где опять. — Не успел Кронштадт скрыться из виду, за спиной у нас выросла Снежная Королева Альма. — Как всегда! Неужели непонятно, что вас ждут внизу? Вы не понимаете, что семинар возобновляет свою работу?
— А он разве не закончился? — удивляется мой рыжеволосый соловушка.
— Нет, конечно, — обрезает ее Альма. — Проект «Дидро» не закончится никогда, он…
Под конвоем Снежной Королевы мы снова спускаемся вниз. За кассой «Блинного бара» по-прежнему сидит Татьяна из Новгорода. В дьюти-фри Татьяна из Смоленска старательно протирает запылившиеся бутылки. Но в конференц-зал вместо нашей милой старой знакомой, Татьяны из Пушкина, заходите подносом и начинает разносить нам шампанское совсем другая, чужая девушка. Ирина из Омска — так она представилась. Потихоньку подтягиваются пилигримы Просвещения. За время своих странствий Свен Сонненберг обзавелся здоровенной меховой шапкой, а Агнес Фалькман щеголяет в широкой грязноватой крестьянской юбке. Я спрашиваю, как прошла их загородная поездка. Свен, по-видимому, рассчитывал найти в русской деревне больше порядка, а общественные объединения, которые надеялась увидеть Агнес, больше не существуют. Приходят и другие: Мандерс вежливо улыбается, Лapc Пирсон мрачно кивает. Не видно только Жак-Поля Версо. Бу выходит на середину комнаты, хлопает в ладоши, поднимает бокал.