— Он из самого себя сотворил кумира, сам себе служит и поклоняется.
— А мы нет?
— Потомки будут вспоминать нас всех, мсье. Но всех по-разному. Руссо запомнится им нытиком. Вы — трепачом. Я — мудрецом. Но все мы подвержены метаморфозам.
Бессмертный кашляет.
— По-моему, он устал, — встревает мадам Дени. — Вчерашний театральный триумф отнял у него последние силы.
— Вы правы, — соглашается наш герой, поднимаясь.
— Нет-нет, мы забыли главное, друг мой. Какова она во плоти? Северная Семирамида?
— Императрица?
— Катрин.
— Катрин?
— Так я ее называю. Знайте, что я люблю ее, мсье.
— Но вы же никогда ее не видели.
— Между нами космическая связь. Судьбоносное притяжение. Электричество. Магнетизм.
— По-видимому, это имеет отношение к власти…
— А я никогда не презирал власть. Я помог ей эту власть обрести. Я хотел сделать ее великой.
— Она стала великой.
— Но каково это — видеть ее въяве, стоять перед ней?
— И снова я должен исповедаться перед вами. Это было ни с чем не сравнимое ощущение. Я приехал в дикую Россию из свободной Франции, приехал рабом. Но покидая ее страну рабов, я чувствовал себя свободным человеком. Я тоже любил ее…
— Вы? И вы были допущены к самому алтарю?
— Был.
— Вы целовали ее?
— Да, мсье.
— Вы прикасались к ней?
— Oui, мсье.
— И чего же вы касались, чего? Ее рук? Или, может быть, бедер?
— Oui.
— Вы бывали в ее опочивальне?
— Бывал, мсье. Я проходил через залы Эрмитажа — и засовывал письма ей под подушку.
— Что-о?! Вы касались ее… подушки?
— Дядя, пожалуйста, — чуть не плачет мадам Дени, — вам нельзя волноваться.
Философ смотрит на фернейского мудреца, а тот с горечью глядит на него из глубин своего кресла.
— Вы были ее фаворитом?
— Одним из многих. Но при расставании она одарила меня столь щедро, что я даже смутился.
— Одарила? Чем одарила?
— Много чем. Отдала мне свою чашку с блюдцем. Не сомневаюсь, что при желании я мог бы опустошить российскую казну.
— Разве это называется «одарила»? Быть может, вы не знаете, но много лет из Петербурга в Ферней шли целые караваны, — похваляется Бессмертный. — Она слала мне золото, драгоценные камни, серебро. Даже перстень, на котором собственной ее рукой был выгравирован…
— Перстень? Как вот этот, у меня на пальце?
— Похож немного. Это было как в сказке из «Тысячи и одной ночи». Не успевал прибыть один караван верблюдов, как за ним уже спешил следующий.
— Кстати, вы действительно советовали ей воевать с Мустафой? И с Польшей, кажется, тоже?
— Боюсь, насчет Польши она ввела меня в заблуждение.
— А Турция как же?
— Наверное, не стоило мне писать таких вещей. Но она свела меня с ума.
— Она прославляла вас, вы ее. Любовное заигрывание на почтительном расстоянии.
— Вы знаете об этом больше моего. Вы там были. Вы наслаждались ее обществом и расположением. Я завидую вам, Дидро. Мне надо было ехать, а не вам. Это не просто наслаждение, друг мой, это религиозное действо, ритуал. Как я мечтал об этом: подойти к алтарю, протянуть руку к жертвеннику…
— По-моему, она этого не хотела.
— Она неоднократно звала меня.
— Да, но Мельхиору Гримму она велела не допускать вас. Она боялась, что ваши фантазии не выдержат встречи с реальностью. Помните, в одном из ее посланий? «Вашу Катрин лучше наблюдать издали». Я думаю, она права.
— В конечном счете она получит нас обоих, — пожимает плечами фернейский мудрец. — Запомните мои слова: скоро я тоже поеду в Россию — и возлягу рядом с императрицей. Очень скоро: сразу же как умру.
— Ах, дядя! Перестаньте, пожалуйста, не смейте даже думать об этом, — кудахчет племянница. — Мсье, вы встревожили его. Не понимаю, о чем вы только думаете. Почему вы с ним так разговариваете? Не пора ли вам покинуть нас?
— О да, мне пора, мои превосходные швейцарские часы, подарок Ее Величества, никогда не лгут, — отзывается наш герой, вынимая фернейские часы.
Через месяц прославленного на весь мир мыслителя действительно не стало. В Россию его тело не повезли, а под покровом ночи посадили в повозку, запряженную шестеркой лошадей, и вывезли из Парижа: священники отомстили ему за безбожную жизнь, и Аруэ Вольтер до сих пор не дождался настоящих похорон и скитается по свету…
Игра близится к безрадостному концу. Через месяц — новая смерть: нежданно-негаданно сошел в могилу Руссо (тоже создание нашего героя). На этот раз могила на Тополином острове посредине озера в Эрменонвилле. И сколько слез, сколько причитаний — еще бы, ведь это Жан-Жак, он жил сердцем, а не головой: «Матери, старики, дети, искренние сердца и чуткие души! Ваш друг спит вечным сном под этим могильным камнем». Вот и Мария-Антуанетта здесь — платочек к носу; так оплакивает нация всеми любимых сказочных принцесс. На могилу кладут его «Исповедь» — книгу, возвысившую его и его друзей. За могилой Руссо лежат его исповеди, книга, где он делает его собственные возвышения и распоряжения для всех своих друзей.