Но я готов поклясться, что все время, что я шел до дома, я чувствовал на себе пристальный взгляд из прорезей в бумаге.
Я готов в этом поклясться, потому что сейчас-то я точно знаю - так и было.
Я немного расслабился, только зайдя в свой подъезд. Отблески искусственного света энергосберегающих ламп, мертвенно мерцающие на белом кафеле, успокаивали. Жужжание спускающегося ко мне лифта убаюкивало.
Последнее, что я помню - это бросившийся мне в лицо из-за раздвигающихся дверей лифта блеск дьявольской радости в прорезях бумажного пакета. И надпись - BeerFish.
Всегда недолюбливал эту дешевую забегаловку.
***
Да, это точно заинтересовало бы врача. Кого угодно заинтересовало бы.
Идеальный образ для городской легенды - манекен. Безликий. Неестественный. Но похожий на человека. С неизвестной целью, с неизвестным прошлым, в конце концов - с неизвестной природой. Что-то отдаленно знакомое, но чуждое. Именно это больше всего и пугает - попытка чего-то совсем другого прикинуться чем-то близким.
Кто это был? Что это было?
Я не хотел об этом думать.
Даже в больничной постели в тесной палате мне было неуютно снова вспоминать об этом. Тревожно и беспокойно. Я пытался прогнать этот образ из мыслей, но снова и снова возвращался к нему. И чувствовал на себе его взгляд. Черт. Я явственно чувствовал за спиной чье-то присутствие, но не поворачивался. Потому что за спиной была только стена.
К вечеру ко мне в палату пришла медсестра с дымящимся подносом. Она поставила его мне на ноги и, убедившись, что я способен самостоятельно принимать пищу, отошла к окну, чтобы присесть на подоконник. Она неотрывно наблюдала за моей трапезой. Ее пустой, профессионально отчужденный взгляд заставлял меня торопиться и давиться едой. Я даже не почувствовал вкуса. К чему так надзирать за тем, как я ем? Это подавляло и сеяло во мне семена паранойи. Я мысленно одобрил свое решение ничего пока не говорить о себе. И во мне появилось стойкое ощущение антагонизма к медперсоналу. Я не доверял ни этой сестре, ни врачу.
Когда я наспех заглотил последний кусок, сестра все так же молча забрала поднос. Перед тем как выйти из палаты она спросила, не начал ли я еще шевелить ногами. Я снова соврал. Нет, не начал. Она захлопнула дверь и удалилась, цокая по коридору каблуками.
А я остался.
Сердце стальным обручем сковала тревога. Предчувствие чего-то недоброго сгущалось вместе с темнотой. А я рыскал глазами по углам, выискивая в набухающих тенях любые признаки чьего-то присутствия, и все глубже забивался под одеяло.
Так можно и с ума сойти.
Я понимал, что из этой больнички надо сматываться как можно быстрее. Я уже начинал обдумывать план побега, но все мои схемы и тактические ухищрения незаметно переползли в тяжелый, болезненный сон, в котором и забылись.
***
На следующее утро от моей бодрости не осталось и следа.
Несколько недель я не мог решить, сплю я или бодрствую.
Больничная палата - это самое располагающее к размышлениям место. В этом плане с ней не сравнится даже сортир. По крайней мере, на толчке у тебя рано или поздно затекут ноги, так что ты не сможешь вечно рассуждать о проблемах современного общества и копаться в себе.
Здесь же это единственное развлечение - думать.
Шероховатая текстура потолка становится все более отчетливой, постепенно опускается, наезжает на тебя. А стены под ней расступаются. Потом потолок начинает дрожать, кружиться, затираться. Теряет четкость, превращается в зыбкое облако. И постепенно ты погружаешься в него и остаешься один на один с пыльной известкой.
Я думал о родителях.
Они не могли не искать меня.
В смысле, шесть лет? За это время отец перерыл бы весь город, не оставив и камня на камне. А мать обзвонила бы все отделения полиции, больницы, морги и подняла бы на уши всю общественность. После пробуждения я сразу же должен был очутиться в окружении операторов какой-нибудь дешевой передачи, разыскивающей подобных потеряшек, или, на худой конец, местных новостей.
Или что, эта больница какая-то особенная?
Ладно, допустим, они меня не нашли.
Но тогда что?
Моя пропажа убила бы их. Отца точно. Он сразу бы слег с инфарктом. В лучшем случае. В худшем - сошел бы с ума и стал бы одной из тех бесцельных запущенных теней, шатающихся по двору в бесплодных поисках смысла. Донимая соседей каким-нибудь идиотским вопросом, вроде: «А вы не видели моего сына?» И все смотрели бы на слюну у него в щетине, бросали бы быстрый испуганный «нет» и торопливо сматывали куда подальше. Лишь бы отвязаться. Вдруг это заразно? Это глупо, но я понимаю эти ощущения. Жалкий объект насмешек. Это была бы самая худшая участь для него. А мать... Она сильнее. Она уже, наверное, выплакала себе все глаза. Ушла в себя, чтобы пережевывать снова и снова потерю. Увяла, иссохлась. постарела... Стала собственным прозрачным отголоском с потухшим взглядом провалившихся глаз, нервно мечущимся по сторонам в подсознательных надеждах выцепить меня из толпы.