Израильская экономика и реальность, убеждал меня Авнери, никак не соотносятся между собой. Без постоянной помощи зарубежных сионистов, международных займов и немецких репараций она существовать не может. Израиль с завидной настойчивостью ведет себя так, словно он не ближневосточная страна. Корчит из себя западную державу. Что происходит в Александрии или Бейруте, хоть до них рукой подать, евреев не интересует, зато они то и дело мчат в Нью-Йорк или Лондон, где их чествуют в еврейских общинах, как героев… С самого начала, еще со времен первых поселенцев, никаких попыток как-то приноровиться к арабам не предпринималось.
Закончил Авнери так:
— Мне, знаете ли, здесь нравится. — И засмеялся над собой. — В Лондоне, где вы живете, все уже как сложилось, так сложилось. А здесь еще неизвестно, как и что будет.
У Хадеры, опаленного солнцем промышленного городка на прибрежной равнине, есть редкое для Израиля отличие: он, как о том свидетельствуют путеводители, не «представляет интереса для туристов». Город — он всего в часе езды от Тель-Авива по прибрежной полосе — стоит на песчаных дюнах. Там живет мой родственник Шмуль.
Шмуля я не видел лет двадцать с гаком, с поры нашей монреальской юности. Мастерская Шмуля — «Хадерская слесарня» — была закрыта. Дома его тоже не оказалось. Но Сара, его жена, впустила меня в квартиру. Сара родом из Нью-Йорка. Они с Шмулем держат строго ортодоксальный дом. Познакомились они несколько лет назад в кибуце, потом снова встретились в Нью-Йорке, там же поженились, родили ребенка. В Нью-Йорке Шмуль освоил слесарное дело, купил в кредит оборудование, вернулся в Израиль и поселился с семьей в Хадере. Я расспросил Сару о встреченных мной на улице марокканских евреях.
— Проблема? Когда черные и белые живут бок о бок, проблем не избежать. Они чуть что хватаются за нож… А хуже всех те, что с Атласских гор. Они же попали сюда прямиком из пещер.
Сара пошла к соседу: позвонить еще одному моему родственнику Бенджи — он преподавал неподалеку, в Пардес-Хане. В последний раз я видел Бенджи восемь лет назад на его бар мицве. С тех пор он вытянулся, теперь это худощавый, застенчивый юноша. В вязаной кипе, держащейся на голове заколкой, с бородой. Бенджи объяснил, почему он уехал из Канады:
— Я бы всегда думал, что однажды мне придется уехать, всем евреям придется уехать. Это не наша страна.
Бенджи повел меня в винный магазин, я купил там бутылку коньяка — отнести к Шмулю. Бенджи вмешался в мой разговор с продавцом.
— Коньяк кошерный? — строго спросил он.
— Не волнуйся, — отрезал продавец, — конечно, кошерный, какой еще?
Ортодоксальных евреев в Израиле недолюбливают. Считают их пережитком гетто. Я спросил Бенджи, влияет ли, по его мнению, религиозная община на секулярную жизнь страны непропорционально ее численности.
— В другой стране церковь была бы отделена от государства, но это — Израиль. Если разрешить гражданские браки, со временем у нас образуются две нации.
Сара, как многие американцы и канадцы, которых я тут повстречал, несколько кичится тем, что переехала в Израиль.
— Не забудь: нас ничто не вынуждало сюда переехать. В отличие от европейских евреев.
Мой родственник Шмуль отказался от фамилии Гершкович. Вслед за многими иммигрантами изменил фамилию на израильский манер. Стал Шмулем Шимшони.
Когда я впервые приехал в Хадеру, — рассказывал он, — местные решили, что я спятил. Город, говорили они, вот уже сорок лет обходится без слесаря, с чего бы вдруг он нам понадобился? Ну а потом — как не помочь новому человеку — то один, то другой порылся-порылся у себя на чердаке и, конечно же, нашел что починить. Первый мой клиент принес старый чемодан, ключ от которого потерялся бог знает когда, и спросил — смогу ли я открыть его и сделать к нему ключ. Я смог, чем немало его удивил. Чтобы расплатиться со мной, ему даже пришлось сходить домой за деньгами. Мы здесь руководствуемся правилом: живи и давай жить другим. Если ты не стервец, тебе каждый поможет.
Я вернулся в Иерусалим в пятницу, влился в аудиторию в две сотни человек, собравшихся послушать лекцию И. Фреймана и присоединиться к поездке в Меа Шарим, организованной синагогой. Наша, по преимуществу американская, группа состояла из размалеванных дам не первой молодости и их не выпускающих изо рта сигар мужей, обвешанных фотокамерами, экспонометрами, светофильтрами и биноклями. Фрейман, стараясь перекричать бренчание браслетов и щелканье фотоаппаратов, напомнил, что в древности священники и левиты, облачившись в белые одеяния, совершали паломничество в Иерусалим в это же время, между Пуримом и Песахом. Традиция посещать Иерусалим накануне шабата восходит ко времени Храма Соломона.
В Меа Шеариме говорят исключительно на идише: иврит, священный язык, предназначен лишь для молитв. Набожные иерусалимские евреи прежде жили в Старом городе поблизости от Стены Плача, но после войны 1948 года их вытеснили за пределы Старого города, в Меа Шеарим. Наибольшим влиянием здесь пользуются выходцы из Польши, но есть и другие влиятельные группы выходцев из Ирана, Йемена и Северной Африки. Между ними жестокое соперничество. Йеменцы не желают есть мясо животных, забитых польскими хасидами, и наоборот. Все группы ожидают прихода Мессии, и, казалось бы, это могло их объединить, так нет же, и это — лишь повод для раздоров. Йеменцы уверены: Мессия — темнокожий еврей; поляки утверждают, что он — и сомнений в этом у них нет, — конечно же, светлокожий, как и они. Согласны евреи Меа Шеарима только в одном: все они, без исключения, не признают государство Израиль. В пышущей злобой проповеди — других он не произносит — раввин Биньямин Мендельсон сказал: «Сионисты и националисты — вот кто ответственен за Холокост. Сионисты — вот из-за кого Мессия не пришел к нам, а ведь Он спас бы еврейство».
После лекции мистера Фреймана мы сели в автобус и вскоре углубились в узкие, убогие улочки Меа Шеарима. День был на редкость знойный. Одни жители квартала провожали нашу группу погасшими глазами, другие, завидя нас, захлопывали двери. Понять их можно. То и дело кто-нибудь из туристов останавливался, толчком открывал дверь в чей-то дом и звал жену:
— Сильвия, смотри-ка, не так уж и плохо им живется.
Человек в заношенной пижаме сидел на камне у своего дома и что-то бубнил себе под нос. Другой — он был пободрее, — перебегая с улицу на улицу, дул в рог — возвещал наступление шабата. Дама из нашей группы, толстуха в солнцезащитных очках, толканув гида пухлым локтем, указала на смуглую девчушку, играющую в сквере.
— И это — еврейский ребенок? — вопросила она.
— Ну и что? — сказал гид. — Она из Ирана.
— Как это мило, правда, Ирвинг?
Ирвинг остановился, послал девчушке улыбку, отчего она попятилась, и сказал:
— Шабат шалом.
Когда мы пробирались по очередному извилистому тесному проулку, один из туристов сказал жене:
— Ручаюсь, участок здесь не купишь ни за какие деньги.
— А на кой он сдался? — ответила она.
В маленькой сырой синагоге над Священным ковчегом неоновыми лампочками было выведено имя Божье. В йеменском шуле, последнем, который мы посетили, гид объявил:
— В этой синагоге к вам выйдет раввин и благословит всех без исключения.
К нам вышел дряхлый старец в феске и промямлил молитву.
— Вот вас и благословили, — сказал гид — Кто хочет пожать раввину руку, подходите, не стесняйтесь. И еще одно: не кидайтесь к автобусам. Места всем хватит.
Товия Шлонски, молодой преподаватель Еврейского университета, сказал мне, что он большой поклонник Беллоу, Маламуда, Рота.