Наконец подходим туда, где шахтеры грузят в вагонетки глыбы угля. Это самое главное место шахты. Именно здесь и добывается уголь, именно здесь штольня вгрызается в глубь горы, здесь взрывают пласт.
Раскачиваясь в подвесных сиденьях, поднимаемся по пологому проходу вверх. И снова идем, пока не вылезаем сквозь вентиляционный люк в потрясающе светлый день.
Оглядываюсь и не узнаю местности. Внизу ледник. Слышно, как журчит грызущая его вода.
— Это же Эльза! Просто мы прошли гору насквозь и сейчас с другой стороны видим ее.
Полюбовавшись сверканием Эльзы, снова спускаемся во мрак. Снова странствуем по подземным дорогам и тропкам, где без Александра я уже давно заблудился бы.
Наконец вышли к галерее и едем вниз. Снова та же процедура, только в обратном порядке: возвращаем фонари, шлемы, стаскиваем с себя робы — и под теплый душ. Хотя мы ничего в штольнях не делали, но черной, угольной пыли набрались вдоволь.
Александра ждут свои дела. А мне нужен начальник шахты. До сего времени никак не удавалось пробиться к нему — право слово, не встречал более занятого человека. Да и как ему быть свободным? Лето в разгаре, и дел невпроворот. Надо подготовиться к зимовке, все предусмотреть, отремонтировать, запастись всем необходимым. Грузы идут и идут: прими их, распредели по складам, уложи, присмотри. И люди тоже меняются. У одних кончился договор, другие прибывают.
На первый взгляд и не поверил бы, что этот мягкий и вежливый молодой мужчина с большими серыми глазами — горный инженер Эдуард Плавинский — успешно, твердо и последовательно справляется с таким сложным механизмом.
А хозяйство трудное. Если бы только шахтой руководить. Плавинский уже не первый год занимается угледобычей, собаку в этом деле съел. Но тут уголь лишь одна из забот, пусть и важнейшая; а кроме того— водопровод, снабжение, электростанция, животноводство… и люди, люди.
Все это лежит у него на плечах, пока длится навигация. А уйдет последнее судно, все связи с внешним миром сократятся до невидимой ниточки радиоволны. Тогда начальник шахты становится еще и начальником зимовки. Права у него те же, что и у капитана на корабле, ответственность увеличивается, заботы множатся.
Звонят, к примеру, темной зимней ночью с фермы и тревожно кричат в трубку: «Эдуард Михайлович! Первотелка никак не опрастается… Что делать? Такая корова может погибнуть. Что делать, Эдуард Михайлович?!» А что тут посоветуешь, если ты горный инженер и ветеринарии не обучен? И все-таки бежит начальник шахты на ферму, что-то придумывает, советует, кого-то подключает… И, глядишь, появляется на свет (вернее, «на тьму» — полярная ночь!) теленок, и вылизывает его шерстку измученная, но счастливая мать…
А то получит кто-нибудь из зимовщиков телеграмму из дому не очень радостного содержания, и снова забота. Врачуй душу. Вот и поддерживает Плавинский своего зимовщика чем и как может. Помогает ему прийти в себя, дождаться света, весны. И, чувствуя эту теплоту, это внимание, человек берет себя в руки, работает, ждет.
Да и уголек копать в условиях полярной ночи, когда в непроглядной мгле бушует пурга, тоже, скажу я вам, занятие не из веселых. И решимость требуется, и самообладание. Нелегок хлеб шахтеров-зимовщиков.
И вот в эту субботу, выкроив пару часов на отдых от бесконечных дел, Эдуард Михайлович жертвует их мне. Встречает как родного. Оказывается, несколько первых послевоенных лет он тоже, как и Юра Мокин, жил в Вильнюсе. Учился в школе. И по-литовски немного говорит. Ну и конечно, в первую очередь заводит речь о столице нашей республики: что где новое построено, убраны ли руины, что переоборудовано, как выглядят уголки старого, милого его — сердцу Вильнюса.
Так приятно было бы провести с этим человеком долгий вечер, но у него и сегодня полно дел. И даже одно необычное — завтра ожидается прибытие в Пирамиду главы норвежской администрации архипелага — губернатора Шпицбергена со свитой и командой футболистов. Приедет также советский консул из Баренцбурга. Наши и норвежцы проведут товарищеский матч.
Солнце покатилось к северу. Начало накрапывать. Ничего — перевалит к востоку, снова будет вёдро.
В поселке большое оживление. День праздничный, даже чайки на крышах кажутся белее. Жители тянутся к пристани. Здесь уже и начальник шахты, и консул, и другие официальные лица. Ленивый ветерок полощет флаги СССР и Норвегии. Все поглядывают на часы — еще семь минут.
За пять минут до условленного часа из-за мыса появляется корабль норвежцев. До швартовой стенки ему ходу как раз пять минут.
Ревет гудок электростанции. Ему вторят сирены шахты и порта. Приветственно гудит «Коммунар». Губернаторская яхта «Нордсиссель» приближается. На ее рубке уже можно рассмотреть государственный герб Норвегии — лев в короне.
Солнце светит вовсю. И настроение на пристани солнечное. Многие знакомы, не первый раз встречаются. Здороваются, машут друг другу.
По трапу сходит губернатор — еще довольно молодой, стройный мужчина. За ним — руководители лонгиербюенской шахты, инженеры, футболисты.
Спортсмены сразу отправляются на стадион.
Стадион — копия футбольного поля, какое и сегодня можно увидеть за околицами наших деревень: выровненная площадка со врытыми друг против друга на определенном расстоянии четырьмя столбами. На двух соседних — натянуты сетки. Сбоку два ряда скамей — доски на чурбаках. И все оборудование. Одна разница — такие стадионы у нас обычно покрыты травой и не используются для международных встреч. А этот — гравием. И играть на нем будут представители двух стран. На высоких мачтах на фоне ледника развеваются государственные флаги. В середине на скамье сидят губернатор и наш консул. Остальные, где кому нравится, расположились вокруг всего поля.
А по полю бегают и быстро, и не очень быстро, бородатые и безбородые парни. Посвистывает судья. Зрители-болельщики орут во всю силу легких. Но особого шума нет. Хоть и собралась на стадион вся Пирамида… Кричи не кричи, но чтобы такой гром стоял, как на киевском стадионе во время игры местного «Динамо», не получается. Жидковато.
Так как я не большой спец и в спорте разбираюсь скверно, любой удар по мячу и сопровождающие его победные клики возбуждают во мне скорее улыбку, чем энтузиазм. Потому я ничего определенного об этом матче сказать не могу, тем паче — об уровне мастерства здешних футболистов. Бегали, пинали мяч, толкались, кое-кому удавалось ударить головой.
После матча и прогулки по поселку гости и хозяева усаживаются в столовой за общий стол, который давно уже накрыт.
Товарищеский матч, дружеская трапеза, шумные проводы… И снова ложится на Пирамиду солнечная ночная тишина. Завтра на работу. Одинокая лошадь тащит по пустой дороге воз, груженный бидонами. Они позванивают, копыта глухо постукивают, такие домашние, знакомые, привычные звуки… Засыпаю под них.
6
…И откуда они только берутся, эти тучи?!
Одного цвета с ненастьем, ползут и ползут с юга и запада. А что же северные ветры? Спят, поди, у полюса, и все. Нет, хоть бы один навстречу этому серому безобразию поднялся! Дунул, принес на денек вёдро. Впрочем, на денек маловато. Прояснится, начнет думать начальство, что можно, мол, завтра в полет, а к утру, глядишь, снова затянуло, снова серо, пасмурно, мглисто. Нет, на день мало. Так дело не пойдет!
Собрались наши спортсмены слетать из Баренцбурга в Ню-Олесунн, еще раз в футбол с норвежцами сразиться. И вот уже чуть не неделю ждут. К ночи, хотя какая уж тут ночь — часам к двадцати двум яснее ясного, голубизна, ни облачка. Задергиваем шторы, укладываемся с уверенностью, что завтра наверняка полетим. А утром не только вершины Алкхорнета (этого Старого Рога — горы, и впрямь напоминающей острый рог), но и того берега фиорда не видать. Исчез в тумане… Консул связывается по радио с Ню-Олесунном, с норвежской телеметрической станцией. Обе стороны выражают свое — сожаление, и на этом пока все кончается. А еще говорят: «Матч состоится при любой погоде». Распаковывая чемоданы, мы на чем свет стоит клянем Атлантику со всеми ее Гольфстримами. Ну просто издевается — к вечеру ясно, а что будет дальше, никому не известно.