Вся эта картина дышала таким умиротворением, что хотелось полностью отвлечься от привычных забот и всем существом слиться с окружающей благодатью. Не верилось, что где-то далеко может бушевать шторм, зловещими подвижными горами вздыматься тяжелые волны, завывать ветер, уходить из-под ног палуба... Раз мир прекрасен здесь и сейчас, почему бы ему не быть таким же везде и всегда?
Григорий Ширяев глубоко затянулся сигаретой и долго выдыхал ароматный дым. Вид моря внезапно пробудил в нем, выросшему в глубине сухопутья мальчишке, позабытую мечту о романтических странствиях по далеким океанам, об опасных, но хорошо заканчивающихся приключениях, о суровых и притягательных буднях крепких просоленных моряков...
И сам не подозревал, что на дне памяти столько лет хранится такое. Как давно это было! Волнующие воображение книги о пиратах, о неизвестных островах, о зарытых сокровищах, о туго наполненных ветром парусах... Даже жалел, что родился не в ту эпоху, и нет больше ни белых пятен на карте, ни зловеще вырастающего на горизонте силуэта пиратского брига... Теперь только и осталось с легкой грустью вспоминать задиристого мальчишку, витающего в своих призрачных мечтах. Как быстро мы взрослеем! Зачем?
- ... давно пора это решить. Мог бы вполне остаться и поработать еще, а мы с Маратиком прекрасно могли бы путешествовать вдвоем. - Голос жены проник в сознание неприятным диссонансом, и от этого Ширяев почувствовал невольное раздражение.
- По-твоему, я уже и отдохнуть не имею права? - Возникшее чувство определило интонацию, и Вика невинно обратила на мужа свои прекрасные карие глаза, словно говоря: "А что я такого сказала? Знаешь же, что я права, а еще и огрызаешься."
- Конечно. Ты же так устаешь, - с неприкрытой издевкой произнесла она вслух. - Это другие могут работать без отдыха. Горбуновы вон уже переехали в самый центр. Сто пятьдесят квадратов, окна выходят на Кремль. Это я понимаю: мужчина!
- Сдался тебе этот Кремль! Придет время, переберемся и мы. Не все же сразу! И давай лучше помолчим. Посмотри, какой здесь вид. В Москве такого в жизни не увидишь. - Ширяеву мучительно хотелось вернуть ускользающее настроение умиротоворенности и единения с природой, но оно уходило безвозвратно, как полузабытое детство.
Вика недоуменно огляделась. Подобно многим женщинам, она не была способна оценить красоту природы, и предпочитала ей нечто более материальное. Из-за этого непонимания ей захотелось сказать мужу что-нибудь обидное, однако на пустой поначалу прогулочной палубе начали постепенно появляться люди, и вести разговор на повышенных тонах стало неудобным. Вдобавок четырехлетний Маратик бодро подобрался к самому борту и теперь перевесился через леера, разглядывая с высоты разрезаемую лайнером воду.
- Марат! - предостерегающе вскрикнула Вика и повернулась к Ширяеву. - Даже за ребенком приходится смотреть мне! Мне и у плиты торчать, и стирать, а он приходит на все готовенькое, да еще жалуется, будто устал! Марат! Немедленно отойди от борта!
Мальчик посмотрел на мать, понял, что сердить ее сейчас явно не стоит, и с сожалением направился к родителям. Из немногих занятых шезлонгов за ним с интересом следили выбравшиеся подышать свежим морским воздухом пассажиры. Почти все они еще только осваивались с огромным лайнером и проводили время в барах, салонах и каютах.
- Симпатичный мальчуган, - заметил сидевший неподалеку полный мужчина средних лет.
Вика счастливо улыбнулась, словно похвала относилась к ней самой. Впрочем, сына она любила сильно и считала его самым красивым и умным ребенком на свете. Она искренне радовалась, когда на ее Маратика обращали внимание, а тем более - когда им восторгались.
- Марат, так ведь можно упасть и утонуть. Тебя даже спасти никто не успеет. - Она постаралась произнести это строго, но сын по ее тону понял: опасность миновала.
Маратик приткнулся к матери и спросил:
- Как - никто? А папа?
- И папа тоже, - ответила Вика, и тихо, чтобы не услышали посторонние, язвительно добавила: - Разве твой папа хоть что-нибудь может?
Ширяев вспыхнул, хотел сказать какую-то резкость, но посмотрел на жену и передумал.
- Тебя послушать, я вообще ничего не могу и не умею, - горько и еле слышно проговорил он.
- Неправда! Мой папа - cамый-пресамый, - возразил Маратик и, подтверждая это, залез к отцу на колени и обнял его, как обнимают дети: это мое и никому ни за что не отдам!
Было что-то общее в обоих Ширяевых: серо-голубые глаза, курносый нос, слегка выдающиеся скулы. Вот только у старшего на правой щеке был косой шрам - осколочная память об Афганистане.
Картинка была идиллической, и Вика, хотевшая было добавить что-то язвительное, осеклась и осталась сидеть с приоткрытым ртом.
Григорий проследил за ее взглядом и увидел знакомых по телеэкрану певцов. Лица эстрадных звезд выражали высокомерную скуку. Они неторопливо фланировали по палубе, выбирая себе местечко поудобнее: Миша Борин, Мэри и с ними какой-то незнакомый мужчина. Певцы изредка и свысока оглядывали сидящих, и лишь незнакомец оценивал реакцию зрителей с профессиональным интересом, словно прикидывал рейтинг своих спутников среди пассажиров круизного лайнера.
- А я думала, что Борин повыше, - тихо сказала Вика, когда компания уселась в отдалении. - Говорила я тебе: давай сходим на его концерт.
- Все равно ничего не потеряли, - равнодушно ответил Григорий. - Наслушаешься его здесь. Можешь даже автограф взять, если прииспичит.
- Да ну тебя! Зачем он мне нужен? - с легким возмущением заявила Вика. - Я не пятнадцатилетняя дурочка. Мне все-таки двадцать пять лет.
- Двадцать четыре, - механически поправил ее Ширяев. - Не надо себя старить раньше времени.
- Ну, почти двадцать пять. Все равно возраст, - привычно возразила супруга. - Это ты у нас все молодишься. Вот только для кого? Или меня уже не хватает?
- Для себя, - вздохнул Ширяев. - Стать стариком еще успею. И вообще, мужчине столько лет, на сколько он себя чувствует.