Я – нет, не окаменела. Хочу жить, жить полной жизнью, здесь или в Канаде, все равно где и хорошо бы с Ним. Поеду в Канаду, а там вскоре и Его туда перетащу. Все будет хорошо, говорю я и стараюсь не падать духом.
Но все-таки не могу отделаться от непонятного беспокойства.
Надо будет поднести цыплят Оруле и Элеггуа. Не стоит откладывать. Завтра же схожу. Орула и Пречистая Дева из Кобре охранят меня от всякой беды».
Моника долго смотрит на висящее на стене изображение Пречистой Девы Милосердной из Кобре и продолжает писать:
«Мама мне давно не звонила. Ну и ладно. У книжника Ремберто купила за два доллара «Здравствуй, грусть» Франсуазы Саган. Я давно хотела прочитать этот роман, но не могла достать. Еще Рохелио мне его рекомендовал, но сказал, что тут эта книга запрещена. С завтрашнего дня в кино начинается показ картины «Четыреста ударов».[21] Надо пойти посмотреть. Господи Боже, сколько же на свете хороших фильмов, но нет никакой возможности их увидеть.
Юмалайди, моя соседка-хинетера, попросила у меня двести долларов взаймы. Она хорошая, надо дать».
Моника ставит точку, встряхивает кисть и потирает пальцами лоб. Потом закуривает, ходит по комнате, берет из холодильника бутылку виски, наливает и быстро пьет. Сэр Чарльз просыпается и умиленно смотрит на нее. Она гладит его по голове, докуривает сигарету, бросает окурок, берет вторую и снова наливает виски. Из соседней квартиры, из жилища Кеты, через стену доносится глухой стук, будто кто-то двигает мебель. Видно, Кета в эту ночь, как уже бывало не раз, переставляет мебель в своих комнатах, чтобы Волдемор не узнал ее квартиру и не вперся, объясняет она, когда Моника начинает расспрашивать о ночных шумах. Поэтому Моника не обращает внимания на стуки и собирается допить виски, но прежде достает из аптечки таблетку диазепама и глотает с последними каплями алкоголя. Без помощи барбитуратов ей не заснуть. Она было снова берется за дневник, но минут через пятнадцать ее смаривает сон – остается только добраться до постели и лечь.
Я плохо спал, как всегда. Снились кошмары. За мной гонится дикий жеребец, вот-вот раздавит меня копытами. Я бегу что есть сил, но попадаю прямо под ноги какому-то чудовищу.
Проснулся, обливаясь жарким потом, словно и впрямь долго бегал под солнцем. Некоторое время лежал в постели, возвращаясь к событиям минувшей ночи. Снова стал мучить вопрос: где же Моника? Может, с ней что-то стряслось, а я спокойно лежу себе полеживаю.
Да, я ипохондрик. Но старался как мог утешить себя: с Моникой все в порядке. Просто не состоялось наше свидание, только и всего.
Упрямая муха, севшая мне на нос, вывела меня из раздумья, и я смахнул ее рукой. Тут же позвонил Монике, но никто не ответил. После того как разделался с насущными «обменными делами», отправился к ней на квартиру.
Дверь была заперта, а Кета, ее соседка, к которой я обратился, уставилась на меня оловянными глазами и сказала, что, кажется, видела, как Моника выходит на улицу с чемоданчиком в руках и в сопровождении Ма-лу. «Когда? В понедельник, в среду, в воскресенье?» – «В ночь карнавала на базаре». Кета захохотала, обнажив щербатые зубы. «Карнавал? Какой карнавал?» – «Такой. В понедельник». Я ей не ответил и пошел прочь. Ясно, что разума у этой женщины осталось намного меньше, чем можно было ожидать. Другие соседки, которых я расспрашивал, тоже ничего не смогли сказать.
В мокрой от пота рубашке, устав от дурацких разговоров, я вернулся домой очень поздно. Первым делом позвонил Монике, и снова в ответ молчание. Принял душ, что-то сунул в рот и свалился на кровать. Но заснуть не смог, ибо в голове крутились самые разные мысли – то о Монике и профессоре Наранхо, то о дяде Себастьяне и Франсисе. Я старался сосредоточиться на Монике и согнать остальные фигуры со сцены своего театра абсурда. Но они, не внемля моим приказам, продолжали метаться на подмостках.
Ну уж нет. Кто тут хозяин? Или заставлю их убраться, или придушу всех до единого, сказал я себе, пошел на кухню и приник к горлышку бутылки с ромом. Потом, не выпуская бутылку из рук, включил телевизор и впустил к себе участников громового оркестра народной музыки, способных любого оглушить своими дудками и барабанами.
Быстро переключив канал и сбежав от музыкантов, я наткнулся на диктора, строго и проникновенно сообщавшего мне, что работники молочной фермы, которая в настоящее время не дает продукции по причине падежа скота, обещают в ближайшие месяцы работать не покладая рук, чтобы добиться самой высокой производительности труда в своей провинции. «Этот замечательный почин… – тут диктор сделал паузу и взглянул на меня, – был немедленно подхвачен работниками соседней фермы, которые дали обещание намного повысить надои молока и стать передовым коллективом по производству молочных продуктов не только в своей провинции, но во всей стране».