— Митя, ты дальше ни в коем случае не пойдешь, — мудро и горько сказал здесь старый отец Ицыка Мейтл... — Здесь наши пути расходятся, или, по крайней мере, того желает Б-г... Не ты еврей, не тебе и ответ держать... Это испытание выпало нам от Б-га... А вдруг и увезут... В Палестину. Наша Палестина тебя не касается... Ну что там делать тебе, без твоих многочисленных братиков и сестричек..
— В колонну! — рявкнул конвоир. Пьяный, в чёрном “мертвоголовом” мундире. Оказался из наших. Этим-то обстоятельством и попытался воспользоваться старый многодетный еврей Мейтл.
— Но, господин полицейский, мальчик — гой. И к тому же у него свело живот...
— У всех тут вас ..., у всех животы посводило. Небось, смерти боитесь... Нехристи!..
— Ну отчего же, господин полицай. Вон там у нас и скрипка играет... Слышите? Кажется, Мендельсон... Мы здесь прямо как на концерте. Но даже на концерте маленькие дети хотят делать пи-пи...
— Пусть и мочится себе в штаны. Идти здесь недалеко. Никто и простыть толком то не успеет. Вот ведь и профессор из консерватории как будто прямо для вас наяривает. Как на свадьбе... Да и невест здесь до хрена... Сегодня всех и пережарят... Чёрные женихи... — полицейский злобно выругался и подленько засмеялся. Он уже знал об участи обречённых. Пусть никто и никогда не соврёт больше ни слова!
Он и подобные ему знали, что последние номера будут “отмачивать” немецкие ротные пулемёты... После недолгой тяжёлой паузы, когда даже замолчала скрипка профессора, отец Ицыка повторил осипшим от холода голосом глухо и убедительно:
— Мальчик ваш! Не станете же вы его гнать с нами до самой Палестины.
— Он сам выбрал себе судьбу...
— Но пусть пойдет себе до витру под конвоем. Грицько, визьмы цього шкета на мушку. Втикатиме, стриляй прямо у цюрку...
Колонна то подвигалась, то стопорилась по каким-то законам, написанным Богом только для обречённых. И только теперь, на обочине, мальчик Митя понял, что всех этих людей сегодня ведут на смерть... Так же как и его... А ведь он же ни в чем не повинен. Он же не еврей. Сработало злое, инстинктивное: за что? Их, хоть понятно за что... Ну хотя бы за то, что они евреи... Хоть Ицык отличный друг... Но сейчас Ицык уже далеко впереди, и звуки скрипки ушли туда же.
Кто обучит ненависти этих людей?.. Когда они погонят в таких же колоннах немцев в какой-нибудь придуманный для немцев свой Бабий Яр только за то, что они немцы. Присев на корточки, маленький Митя сделал невероятный кульбит, и вдруг побежал неожиданно, отчаянно, во весь опор... Он и не почувствовал, как рухнул под откос. Чуть выше исторического музея. Сверху его прошили автоматные очереди, снизу его принял героический двенадцатый век — век, когда поляне, древляне и русичи до последнего защищали, но так и не защитили, легендарный древний Самватас — древнейший и последний в своём горьком величии на земле град Киев. Византийцы называли Киев Самватасом, любомудрым, не зря. — Киев действительно стал городом любомудрых людей. Последние любомудрые защитники Десятинной церкви защищали и горели в ней заживо. Так погибал Самватас, но словно Феникс, столетие за столетием, возрождался из пепла Киев...
Так же заживо горела душа у двенадцатилетнего славянского мальчика, когда не в Сердце стреляли, а обрывались на Сердце струны — сперва на смычке, а затем на скрипичных эфах его хрупкой души. Да, его душа стала подобна скрипке старого музыканта... Профессор киевской консерватории... Он был одним из тридцати одного расстрелянного родственника по материнской линии... Доживи он до наших дней, я бы не влачил жизнь нищего школьного учителя Украины, а как мог бы играл на скрипке, ибо первым образом именно к ней тянулась душа, жившего во мне когда-то ребёнка. В той партии последним расстреляли его — профессора киевской консерватории, а он всё играл и играл для тех, кого вели на расстрел...
На Симху Торы древние свитки читать стало некому. Были, правда, немногие, кто спрятался и кого перепрятывали — из квартиры в квартиру. Но начались расстрелы коренного славянского населения... Сегодня часто забывают об этом радетели украинско-германской дружбы. А тогда... Пора было вплотную заняться решением славянского вопроса и превратить украинцев в безропотных и покорных рабов либо уничтожить... Рабы же не способны были сострадать; не оставалось последних душевных сил, и последние обессиленные евреи оказывались на улицах... Их не выгоняли. Они со свойственной для евреев деликатностью выходили на улицу сами. Так начинался Исход... Молодая красивая еврейка неслась под колючим октябрьским ветром вниз по Андреевскому спуску, и маленький Митя видел, как на неё спустили чёрную немецкую овчарку.