А лагерное начальство ненавидело русских военнопленных. Они жили за двойной "колючкой" в центре лагеря, и их многократно гоняли на построение на самый кровавый в лагере Центрум-плац... В Берлин их не выпускали. Но и не уничтожали так массово, как евреев. Полмиллиона русских пленных всё-таки выжили и расселились по всей земле... Как когда-то римские рабы, евреи по всей Галуте, по всей проклятой мудрым еврейским Богом антической Ойкумене...
Я часто думаю, что со временем место евреев в мировой истории надлежало бы занять немцам, но его едва не заняли русские военнопленные...
А евреев едва ли не всех истребили планово именем Бога, именем мудрого еврейского Бога, принятого озверелой Европой за верховный символ мировой справедливости:
Бог-отец, Бог-сын, Бог-Святой Дух... Евреи, Евреи, Евреи...
Именем Вас и во имя Вас осуществлялся приказ Эйхмана об истреблении киевских евреев в Судный день 1941 года. Йом Кипур 29 сентября 1941 года. Пришёл однажды и Судный День ИСТОРИИ... Но Германия устояла — и ой, как напрасно... Теперь Человечеству не хватает мёда... А Судные дни всё идут и идут, унося грешников, прощая праведников и оставляя надежду на огромные поля медоносов на Германской земле. Но даже тогда в Германию я не поеду...
В новых хороших земных сказках старых плохих героев Человечества мудрые инопланетяне превращают в компост, а что до плохих держав, то их место на земле занимают целые оранжереи-материки.
Не минует участь сия землян — ой как не минует... А начал бы я прямо ещё тогда, в памятном сорок пятом, с Германии. Сегодня не иметь бы нам дело с нашей экологией и нашей ненавистью...
Трактора ехали в Германию эшелонами, пока совковые голодные бабы вели распашку колхозных минных полей, волоча на себе патриархальные бороны и трофейные культиваторы, разработанные дотошными немецкими конструкторами специально для запряжки рабов. В Майданеке таких же, но сожженных в газовых печах рабов, называли "поющими лошадьми"...
Но в это время гуманные генералы западной коалиции решали спасать тех, чьи внуки и правнуки снова смогли бы смять Европу своей храбростью и своим звериным подобием...
Ему было двенадцать. Немецкому мальчику Вернеру из социалистической Германии. Его никто не стал приглашать к себе в дом. Уж больно славянскими были черты его деревенского лица жителя Лейпцига. Стоял август шестьдесят шестого... Лагерь пионерского актива на Трухановом острове сделали международным. Били в огромные овечьи барабаны и плясали хору поджарые болгары, мелькали в соломенных шляпах кокетливые акселерированные словачки, гоготали и лопотали на своём страшном фашистском матёрые молодые немцы.
Курт, долговязый тринадцатилетний приятель Вернера, всё время бродил по лагерю в обнимку с рыжеватой конопатой Урсулой, и требовал от неё рабской покорности. Проявления животной раболепности перед подростком были у девочки разнообразными: то вдруг перед обедом она падала перед ним на колени, то вдруг прямо на пляже лезла целовать Курту ноги... В такие минуты к сладкой парочке тогда ещё незнакомого "Твикс" опрометью неслись руководители группы и переводчик, и что-то страшно строго гоготали над Куртом, пока он не отходил от своих дурацких затей... В такие минуты Урсула клепала на мир своими красивыми близорукими бельмами и по-дурацки шморгала носом. На лице у неё плыла отупело-похотливая, почти идиотская улыбка покорного полуживотного. Из-под махрового халатика выбивались упругие литые шары разжаренного мороженого, от взгляда на которое у многих парней и мальчишек начинали катиться слюнки и жарко пузыриться в штанах.
Был родительский день. Немцев по домам разобрали всех. Кормить вишневыми и мясными варениками и украинским борщом. В лагере остались только старый руководитель, он уже был однажды в Киеве, в сорок первом, и сладкая парочка, да ещё Вернер. Вернера к себе страстно желал пригласить я, но у нас на двоих с матерью была одна крайне бедно обставленная комната. В такую комнату администрация лагеря, руководствуясь инструкциями ЦК Комсомола, рекомендовала не приглашать.
А Вернер всё надеялся, что я его заберу, а мудрая мать всё не ехала и не ехала... К двенадцати у меня под мышкой оказался роскошный бархатный лев, который и сегодня, почти через тридцать лет, ещё не разлезся и не расползся по ниточкам и ворсинкам... Только львёнок и остался со мной, а Вернера забрала к себе какая-то страшно костлявая восьмилетняя девчонка Кристина, у которой в Киеве был двенадцатилетний живой братишка Максим.