...На протяжении неполных двух лет оккупации, это была война в разгаре, но... Были всего две или три бомбежки занятого захватчиками города. Невозможно забыть: чёрное ночное небо, никаких прожекторов, только все над головой исполосовано разноцветными трассирующими очередями установок немецкой ПВО, ведущих ожесточенный огонь, а на город падают тяжёлые бомбы. Оглушительный разрыв — и в нашей комнате дома на углу Паньковской и Жилянской вышибает из окон стекла. Бомба упала на Паньковской чуть выше улицы Саксаганского. Утром я ходил смотреть: глубокая воронка от тротуара. Вторая бомба упала на мадьярский госпиталь неподалеку и не оставила от него ничего.
Ещё одна ночная бомбежка: превращены в груду кирпичей несколько двухэтажных жилых домов по улице Саксаганского между Паньковской и Караваевской. Утром немецкие зондер-команды извлекли из-под развалин несколько десятков трупов жителей этих домов. Осталась разбитая и обгоревшая мебель да кое-где книги вперемешку с кирпичами.
Через пару дней я нашёл там и принес более или менее целую книгу: это был первый, прочитанный мною, Александр Дюма... Да простит мне её бывший хозяин там, на небе: мне было всего восемь лет. Первый месяц после освобождения Киева немцы каждый вечер бомбили его, но все эти бомбежки, вместе взятые, не идут ни в какое сравнение ни с одной нашей родимой: был только привычный уже шум вдали, нечто вроде звукового оформления фильма о войне.
А как же, в общем-то, жили мы, те, которых некоторые из вернувшихся потом из эвакуации называли "немецкими овчарками"? Мы, которые долго ещё после войны во всех анкетах отвечали на вопрос: находился ли на оккупированной территории? Жили. Хлеб наш насущный кто-то образно назвал "золотым". Почему? Это была шелуха от проса, замешанная на минимальном количестве муки для связки. Во рту этот хлеб рассыпался, как песочное печенье, жевать его не было смысла, можно было только сосать — и кислый вкус во рту оставался ненадолго. На свету буханка переливалась золотыми искрами наподобие современного люрекса. Да ещё, как это сегодня называется "минимальная потребительская корзина", и состояла из ежедневных картофельных дерунов, поджаренных на постном масле. Иногда меню разнообразилось вареной картошкой с солёными огурцами...
Когда же голод достигал нестерпимого предела, семья собирала кое-какие носильные вещи, спасенные от пожара, и, взявши с собой санки, на которые прикреплялся фанерный ящик с двойным потайным дном, мать уходила на неделю-две по сёлам менять. Иногда за сто километров пешком в жестокие зимние морозы. Её возвращение воспринималось как праздник. Помню: перед Новым годом она выменяла целого гуся, и мы ели его почти месяц понемногу. Один раз случилось и такое: по пути домой патруль отнял у неё все. Чей патруль? Здесь должен, как перед Богом, засвидетельствовать: украинские полицаи. Немцы, как правило, относились к населению, возвращающемуся из сел с выменянными продуктами, нейтрально, ограничиваясь лишь проверкой документов. Но, не дай Бог, было попасться полицаям. Ограбление в таких случаев было неизбежно, иногда этим не ограничивались, некоторых избивали. После того случая и появилось тайное двойное дно в ящике на санках.
... Летом 1993 года по каким-то делам довелось мне проехаться катером вниз по Днепру, около часа хода. И, когда катер причаливал, я испытал своеобразный стресс. Я не мог поверить своим глазам: что это, дурной сон? Сбоку от дебаркадера среди встречающих стоял человек в чёрном мундире, чёрных галифе и сапогах, на голове у него была чёрная пилотка. Это точная копия обмундирования полицая тех времен. И до сих пор не могу понять — что происходит?.. Плевок в лицо всем, что ли?
...Что касается пищи духовной — она тоже была. Когда начинал гореть наш дом на Пушкинской, родителям удалось спасти и некоторые книги. Они и те, которые потом брали у соседей, жадно прочитывались мною, я рано научился читать. Читал всё, начиная от второй части "Трёх мушкетёров" на украинском языке или стихов Пушкина до шикарного дореволюционного трехтомного издания “Вселенная и Человечество" и "Жизнь насекомых" Фебра. Но была и духовная пища другого рода: я не помню, что там было написано, но сам держал в руках вполне официально издаваемый с благословения оккупационных властей листок-газету СУН.
...Что касается некоторых деталей быта — разве их все припомнишь сейчас? Помню: по Жилянской идет маршевая часть немецких солдат. Очень своеобразная картина: в бычьих касках со шмайсерами идут молча, отбивая сапогами по мостовой. Затем неожиданно резкие, как собачий, лай, звуки песни. И снова полное молчание и топот сапог. Или, например, зашли двое таких в касках во двор, что-то искали. И тут же короткой очередью застрелили у меня на глазах облаявшую их дворняжку.