— Да это ж… ну… — он моментально впадает в ступор, грозящий окончиться комой.
— Что, что случилось с Ингой? — не отстаю я, наливаю нам с ним по одной и даже чокаюсь с ним.
Внезапно «слышу», будто вдалеке на эстакаде грохочет поезд, чувствую над собой, на себе его колеса. Они молотят, молотят по мне безжалостно и торопливо, размалывают в пыль. «Металлоконструкций…» — мутит меня от мысли, — «металлоконструкций… Этот поезд грохочет тут уже сто лет, ничего не видит, ничего не слышит… А и не слышно больше ничего, давно прошло. Здесь тебе прямо бункер… Бункер из… металлоконструкций… Я что же — пьяная?.. Нельзя… А ну, трезвей сейчас же…»
Старик медленно, с закрытыми глазами и блаженной улыбкой на лице выпивает, затем, будто пробуждаясь, открывает на меня глаза и говорит:
— А я тебя помню. Ты хорошая.
Итит твою мать, я и сама знаю, что хорошая, ну же, старый ты хрен…
А старик замечает сочувственно:
— Он не хотел тебя травмировать, наверно, да?..
Для старого алконавта, за свою жизнь много чего перевидавшего, говорит он со мной довольно доброжелательно и даже жалостливо, но мне — увы — в малейшем намеке на жалость всегда мерещится издевка.
И я «успокаиваю» его сквозь зубы:
— Он неправильно понял — меня ничто не травмирует.
И подливаю ему. Выпитое только что пойло обожгло и сорвалось вниз, прямо в мой пищевод, лишь слегка царапнуло, но следов не оставило. После мне будет стыдно и больно, что сегодня я отправила старого, больного человека в запой. Но это будет после.
Он, этот старикашка, хлопает следующую и заметно «собирается»:
— В тот вечер Вальтер пришел бухать, потом взял девчонку с Лотоса. Кругленькую такую, молоденькую. Темненькую. Всегда ее брал.
— Лотос отсюда далеко, — замечаю я.
— Ну, это теперь она в Лотосе, а тогда на квартире работала. В комнатах. В «Доме Короля».
— Тоже тут? В доме?
— Да. На шестом этаже. Там табличка на дверях была с фамилией «König». Будто обычная квартира.
König — значит «король», потому и «Дом Короля», значит.
Со стены напротив раздается назойливое дилиньканье, как аккомпанемент его словам — это грузный дядька заводит один из игровых автоматов, а за соседним автоматом уже колдует яркая блондинка в зеленом мини-комбинезоне и ярко-розовых «шпильках».
— Это Херманнзен комнаты держал? — спрашиваю.
— Сдавал. Одной из них. Руководила, которая. А она уж пересдавала. Сам к ним, бывало, ходил. Они сами там организовывались, сами всем заправляли. А та, темненькая, молоденькая — любимая его была. Олезия.
— Не Оливия?.. — спрашиваю машинально.
— Нет-нет, точно Олезия. Так-то они все под псевдонимами работали. Но по-граждански звали ее Олезия.
Олеся. Но все равно Оливия.
— Любил Вальтер восточноевропейских женщин. Девочек. Темненьких — в особенности. И что поделаешь — особенно ярко любовь у него в одном деле проявлялась.
В побоях… Значит, Оливию… Олесю тоже бил…
— Так что случилось с Ингой?.. — возвращаю его к красной нити его пьяных бредней.
А сама думаю в тошнотворном помутнении, что знаю даже, в какой квартире они жили.
Хорст кивает больше себе самому, затем, наоборот, покачивает головой, будто оправдываясь:
— Нет, он, Вальтер не то, чтоб злостно блядовать туда ходил. Так — отвести душу, расслабиться. В тот вечер он наказать Ингу за что-то хотел. А потому что не перечила она ему никогда, но в тот вечер возникла, против него поперла. По-моему, причиной был Рик. А он не жил уже в то время с ними. Вот Вальтер, значит, ей накостылял и пошел перевести дух. С Олезией наотдыхался, потом зачем-то с собой ее потащил, на автоматы, в игровой салон по соседству… Должно быть, Инга из окна его с девчонкой и увидела.
Мужчина за игровым автоматом что-то говорит блондинке, она, фыркнув, прикрикивает на него, и они продолжают орудовать каждый — за своим.
— По морде ему дала, — не обращает на них ни малейшего внимания Хорст. — Никогда и сдачи-то не давала, а тут — как выскочит на него, да прямо на месте, при всем честном народе… Он взбесился, за волосы ее домой притащил, лицом лупил об что попало, все приговаривал «убью… я те говорил — дома сиди… нехер шляться…» Отколотил там хорошо. А потом смотрит — она лежит на полу и не встает. Живая — как неживая. Не встает. Не может.
Мне кажется, то же можно сказать сейчас про меня: живая, но не могу ни двинуться, ни пальцем шевельнуть.
— Вальтеру это как по башке дало. Он сгреб ее, в больницу повез. Бухой сам в доску. А по дороге вмазался в одного. И убил ее. Сам — без царапины. Челленджер… машина — и та почти не пострадала. Гробяка же. Вот и все.