В меня даже закрадывается шальная мысль: а не спланировал ли все это Симон, чтобы овладеть ей, и без того больной-зависимой, и подчинить себе без остатка?..
С времен их предродовой эпопеи я несколько переменилась к нему. Да, я сказала себе, что это его семья и что завел он ее по любви и без злого умысла. Что Каро несказанно повезло и ее избранник хочет, может и будет заботиться о ней, как никто другой не сможет. Но проникнуться безграничным доверием к нему я не смогла. Наверно, потому так до сих пор и не пришла к нему обследовать мои «проблемы», как он ни уговаривал.
Расстраиваюсь дальше — а ну, как тяжело ей там придется, в Израиле. Она же немка, хоть и «Джоан Баэз» по внешности. Ему-то, думаю, хорошо, но ей… Не станут ли местные израильтяне плевать ей в спину?..
Но потом Каро снова меня удивляет. Оказывается, она вообще-то радуется, что ей представляется возможность уехать из венчно холодного и ветреного Берлина, а грустный ее настрой совсем с другим связан.
— Наконец-то я по-настоящему куда-то поеду, — произносит Каро в проблеске осознания собственной ситуации, как в люцидном интервале прямо. Сквозь грусть у нее пробивается улыбка, а это большая редкость. — С родней его я уже общаюсь, учу иврит — не такой, кстати, сложный язык. Менталитет у них открытый, динамичный. Мне нравится это. Но… — она смотрит на меня, а в больших, черных глазах у нее блестят слезы: — Кати, я уеду и брошу тебя.
Раскрываю было рот, чтобы успокоить ее, но она сама говорит:
— Скажи, что ты на меня не сердишься. Ведь не сердишься, правда? Ты можешь говорить прямо.
Зайка, кошечка, дорогая… конфетка-сахарок, как у нас с Рози — как только девчонки не называют друг дружку. А Каро… никогда я не звала ее никак — она терпеть не могла подобных прозвищ, вернее, откровенно их не понимала. Сейчас мне хочется назвать ее каким-нибудь ласковым именем, чтобы она почувствовала, что я люблю ее со всеми ее причудами и заскоками, всеми болезнями и недугами. Люблю, насколько можно любить подругу.
И я говорю ей лишь: — Ка-а-а-аро-о… — и обнимаю нежно-нежно.
Пусть нежность моя перельется в нее, пусть растопит то страшное обморожение, в котором так давно уже пребывает ее заледенелый разум, пусть согревает потеплее их тамошнего солнца всякий раз, когда вдали она вспомнит обо мне или когда ей, может, о чем-нибудь стоскуется.
В ее страшной, неизлечимой болезни нет моей вины, но я невольно стала триггером. И несмотря на это, она не внушала себе, что виновата я, не отвернулась от меня. Нашла меня, анализировала и даже принялась лечить.
Ее «лечение» — это ее самотерапия. Ей было важно выговориться и применить на мне свои познания, включить меня в свой микрокосм. Присматривать за мной, учить уму-разуму, порой невпопад, порой безжалостно — словом, заботиться. И теперь ее тревожит, что заботиться обо мне она больше не сможет.
Меня накрывают с головой и ее забота, и ее тревога, и я включаюсь в ее слезы. Давненько я не видела, как Каро плачет. Она очень редко плачет, но улыбается еще реже.
Вряд ли Каро понимает, что значат для меня ее слова и слезы. Вряд ли была бы в состоянии понять даже, будь она здорова — слишком разный у нас с ней темперамент.
— Я всегда найду на тебя время, — обещает она. — Не брошу.
— Знаю.
— Всегда можешь мне позвонить. Конечно, теперь, когда у меня Сим и Яри, это многое усложняет, но многое и упрощает в значительной мере.
Не то чтобы Каро просила у меня разрешение на выезд — она отпрашивается у самой себя.
Каро рассказывает, что «это» будет уже скоро, на днях, и я понимаю, что мы с ней видимся в последний раз.
Будто только сейчас заметила, спрашиваю:
— Так а где малой?..
— На обследовании. Сим повез. Женья с ними на всякий случай.
«Женья» — это Евгения Михайловна, русскоязычная няня Ярона, которую Симон «выписал» из Израиля, по образования, кажется, логопед. Она тоже едет с ними — обратно — в Тель-Авив. Да, состоятельность мужа порой многое упрощает.
Как, например:
— Сим показывал мне, где мы будем жить — там просто обалденно! А вообще, в Тель-Авиве жизнь непомерно дорогая. Гораздо дороже, чем в Берлине.
— Ну, Симон-то потянет…
— Сим потянет, — соглашается Каро. — Кроме того, у него там, действительно, родственников много, а здесь — никого. Кстати, есть у него там один троюродный брат — врач-радиолог, тридцать восемь, не женат. Такой симпатяга.