Прозвище он получил за беспощадную борьбу с “разносчиками кишечной инфекции”. По лагерю Леонтий Климович всегда ходил с тяжелой сапожной подошвой, прибитой к длинной рукоятке. Этой хлопалкой он и припечатывал к стенке любую замеченную муху. Каждый удачный удар доставлял ему видимое удовольствие. Воспитатель не то чтобы улыбался, но как-то светлел лицом и с подчеркнутой аккуратностью вытирал подошву белым платочком...
Леонтий Климович никогда не повышал голоса, он был интеллигентный. Всегда в белоснежной сорочке, сухой, гибкий, с тонкой чертой безгубого рта. Узкое лицо кожа обтягивала так, что казалось, кости черепа могут проткнуть ее изнутри. Косой лоб покато переходил в линию носа, а под бровями дрожали полупрозрачные птичьи веки... Боялись Мухобоя все. И крепко боялись. Валентин однажды сказал Марине:
— Да что это такое? Они съеживаются при нем! Лупит он их, что ли?
Рыхлая добродушная Марина всполошилась:
— Что ты! Он мне сто раз говорил: “Клянусь, Марина Юрьевна, я никого из детей никогда пальцем не тронул!..” А что строгий, так без этого разве можно? С такой-то оравой...
Не столь уж велика была “орава” — по сравнению с другими лагерями. Сотни полторы ребятишек жило в “Аистенке”. Правда, больше половины интернатские, а они “сам, Валечка, знаешь какие...”.
Валентин сердито усмехнулся:
— Вечно вы, педагогические дамы, себе сложности из пальца высасываете. Обращались бы с пацанами по-человечески, а то “не смей”, “нельзя”, “распорядок”...
— Ох, Рыжик, да какая же я педагогическая дама? Девять месяцев на заводе, в профсоюзе, и только на лето начальница лагеря...
Десять дней назад Валентин встретил Марину в очереди за исландскими бананами, которые продавали на углу Конногвардейской и Новорыночной.
— Рыжик! — обрадовалась она. — Волынов, Валька!
— Манишкина! Вай, какая ты стала... представительная!
До той встречи они не виделись лет семь. В прошлый раз Марина была еще стройна и моложава. В классе она вообще ходила королевой. Звали ее Марина Мнишек — за соответствующую внешность. А теперь располневшая тетка.
— Жизнь-то идет. Не к молодости, — не обиделась Марина. — А ты, Рыжик, все такой же... Только кудри не такие бронзовые. Малость полиняли...
— Полиняешь тут...
— А у тебя-то чем не жизнь? Знаменитость! У моих девчонок все книжки с твоими картинками есть!
Чтобы увести разговор от “знаменитостей”, он спросил:
— Двое у тебя? Или еще прибавилось?
— Куда еще-то! С этими не знаешь как... Муж вечно в разъездах... А ты? Обзавелся семейством?
— Н-не совсем, — промямлил он. — Все как-то... так...
Она обрадовалась:
— Значит, ты свободный человек?!
— В каком смысле? — слегка испугался он.
— В таком, что не связан женой-детьми, дома тебя никто не держит! А?
— Работа держит, — уклончиво сказал он.
— Ну, что работа! Она всю жизнь... Слушай, Рыжик, приезжай к нам в лагерь, а? Перед ребятами выступишь, как раз про свою работу расскажешь, про книжки и мультфильмы!.. Приезжай! Хоть на денек! Знаешь, как ребятишки запляшут от радости! Сам художник Волынов приехал!
— Сроду они о таком не слыхали...
— Да ты что! “Сказку про желтую акулу” все смотрели! А на афише-то крупными буквами, кто главный художник!
...Он согласился тогда удивительно быстро. Наверно, потому, что сам искал перемен в обстановке.
В лагере и правда было хорошо. Валентин рассказывал ребятам, как делает иллюстрации к сказкам и приключенческим книжкам, как придумывает героев для мультфильмов. Рисовал на память мальчишкам и девчонкам их портреты — стремительными карандашными штрихами. (Выстраивалась очередь, и зрители восторженно вопили: “Ой, Васька, ты здесь похожее, чем на самом деле!”) Он расписал под сказочное звездное небо потолок в круглой беседке, а потом загрунтовал большой фанерный щит (на котором Верный Продолжатель призывал отдать на что-то там все силы) и лихо изобразил на нем разноцветных героев сказки “Планета десяти чудес”...
Кроме того, Валентин, увлекшись от души, организовал в младшей группе рыцарский турнир — с разрисованными щитами, картонными латами и копьями из тугих бумажных трубок...
Под конец недели он, правда, малость выдохся и засобирался домой. Но Марина уговорила остаться до конца смены.
— Знаешь, Рыжик, с тобой... ну, спокойнее как-то...
Мухобой в забавы художника Волынова с ребятами не вмешивался. Словно подчеркивал, что доверяет. И на вечерних посиделках в домике Марины, где собирались меланхоличный музыкант Кирилл, девицы-инструкторши и прочее взрослое население “Аистенка”, он вел себя дружелюбно, хотя и сдержанно...
Короче говоря, по ребячьим делам художник Волынов и воспитатель Фокин до сих пор не сталкивались. И теперь Валентин шел к Мухобою с предчувствием неизбежного и злого разговора, с тяжкой неловкостью гостя, который вынужден устроить скандал в доме хозяина. Тем более, что Мухобой был нынче действительно главный хозяин в “Аистенке”. Марину профсоюзное начальство зачем-то срочно вызвало в город...
А может, скрутить себя и попробовать по-хорошему? “Слушай, Климыч, отпусти ты мальчишек-то, их комары и так уже пообглодали. Да и гроза скоро...”
Размышляя об этом, Валентин спешно шагал напрямик через частый березняк, отделявший лагерные дачки от “взрослого” поселка. Здесь было совсем сумрачно, и в этой полумгле Валентин впереди себя заметил среди веток шевеление. Кто-то небольшой, осторожный, словно не шел, а крался к домикам.
Сначала Валентин решил — Сопливик. Есть у него такая привычка. Но тут же заметил светлую круглую макушку и красную с белым воротником футболку.
Илюшка Митников! А с чего это он здесь?
Что-то неприятно царапнуло душу. Какой-то намек на подозрение. Валентин придержал шаги. Тихо пошел следом. И скоро следом за Илюшкой вышел из рощицы. Здесь, у опушки, росла кривая толстая береза с крутым изгибом ствола на уровне Валентиновых плеч. Он остановился за стволом. Илюшка шел уже по открытому месту, по клеверу и ромашкам. Видимо, к домику Мухобоя, где светилось широкое, без шторок окно. Шел неуверенно, с оглядками, словно это не Илюшка, а кто-то боязливый, чего-то стыдящийся и виноватый.
“Может, и правда он стукач у Мухобоя?” — тоскливо подумал Валентин. И тут же все возмутилось в нем голосом Гошки: “Илюшка-то?! Ты это понарошку или по правде?!”
4
Илюшка Митников был того же возраста, что и Сопливик. Но только этим они и походили друг на друга. Илюшку в “Аистенке” любили. Принимали во всякую компанию — и к младшим, и к старшим. Причем старшие не сюсюкали с ним, как с маленьким любимцем, а держались на равных.
Илюшка был смелый и ловкий — на лагерной спартакиаде бегал и прыгал быстрее и дальше всех своих сверстников.
Он был щедрый: что ни попросят — все готов подарить.
Он был славный — каждому хотелось улыбнуться ему в ответ. Казалось, в уголках светло-карих Илюшкиных глаз прячутся и порой весело выскакивают ласковые лучики. Илюшка жил в состоянии ровного нешумного веселья и спокойного счастья. И эту радость жизни он излучал на всех, кто рядом...
Но сейчас он шел к домику Мухобоя будто побитый. Лица его Валентин, конечно, не видел, но чувствовал: что-то не так... Потом он вспомнил про трубу, выдернул ее из кармана, раздвинул. Чтобы не тряслась, положил на сгиб березового ствола. Пригнулся, приблизил глаз к окуляру. Поискал объективом Илюшку. Но сперва попалось в поле зрения окно Мухобоя.
От домика до березы было с полсотни метров. Труба — двенадцатикратная. И окно оказалось будто в пяти шагах, даже не влезло целиком в круг объектива. В комнате светил матовый плафон. Мухобой был дома. Он развлекался. Стоял боком к окну, перед зеркалом платяного шкафа, и ловко, по-жонглерски крутил в пальцах, подбрасывал и ловил свою любимую хлопалку.
Что-то услыхав, Мухобой обернулся, бросил хлопалку на кровать. Шагнул к двери. Валентин шевельнул трубой. Илюшка с головой ниже плеч топтался у входа снаружи. Дверь открылась. Он постоял секунды две и шагнул.