Открытие фестиваля. Торжественные речи, приветствия и в заключение, как говорят, должна петь монолог Медеи из оперы Керубини Маквала Касрашвили. Но я слышала, что из-за перелета и из-за морского воздуха у нее какие-то проблемы с голосом. Жаль — это было бы прекрасным началом для фестиваля античной драматургии… Но она пела! Я никогда не забуду своего потрясения, когда магнетизм монолога Медеи перед убийством детей соединился с прекрасным, темным, бархатным голосом с трагической окраской, звездной южной ночью и запахом греческой земли… Я тогда подумала, что монолог этот и надо петь, именно когда есть трудности с голосом — ведь чтобы их преодолеть, нужна такая же концентрация, такая же сила воли, что и Медее перед ее страшным решением.
Чужой прекрасный результат в искусстве, как известно, всегда подхлестывает. В Греции на театральном фестивале было много хороших спектаклей, и я решила сыграть цветаевскую «Федру» одна. Помог мне в этом Теодор Терзопулос — режиссер и директор этого фестиваля. И вот мы с Теодором в страшную жару — под 40 градусов — стали репетировать. На дне моего чемодана на всякий случай (для приемов) лежала черная муаровая длинная юбка с золотым шитьем, а в Патрах я купила кусок черного муара. Теодор предложил задрапировать этой тканью часть старой полуразрушенной крепости, закрыть черным камни на земле.
Выступ стены образует сцену. Поставили очень хороший магнитофон, нашли свет; и главное, конечно, — необычная музыка (кассету Филиппа Глааса по моей просьбе привезли прямо из Афин). Музыкальные отрывки скрупулезно подобрал Теодор, а я в это время писала небольшой разъяснительный текст — о «Федре», о Марине Цветаевой, о нашем спектакле. Потом этот текст перевели, и его перед представлением очень хорошо прочла одна молодая греческая актриса.
Работать с греками было интересно, мы понимали друг друга с полуслова. Теодор советовал смелее пользоваться резкими голосовыми переходами, менять тембр, предостерегал от декламации и форсированного звука, советовал то комкать в руках черный муар, то неожиданно распрямлять его с резким характерным звуком натянутого шелка, учитывая, что все эти звуки будут усилены микрофоном. Он говорил: «Не забывайте и смелее используйте вашу авангардную живопись двадцатых годов».
Самым интересным спектаклем на этом фестивале были для меня «Персы», поставленные Терзопулосом с актерами его театра «Аттис». Текст трагедии для этого спектакля адаптировал и перевел на современный греческий язык Панос Мулас. Это очень важно — перевести древнюю трагедию на современный язык — в прямом и переносном смысле. Ведь мы не можем ни жить, ни чувствовать, ни думать, как древние греки. Важна идея, важна все та же энергия слова. Жанр трагедии — это воля, которая лишена возможности воплотиться в действие. В этом заключается конфликт. Ощущение неизбежности конца, края пропасти…
Шесть актеров непрерывно присутствуют на сцене в костюмах, напоминающих древнегреческие хитоны, и средневековые плащи, и современные хипповые тряпки. Странно застывшие позы, характерные для немецкого театра (Теодор много лет провел в Германии и очень многое взял из ее театральных «запасников»). Шесть актеров — шесть грандиозных монологов, передающих образ войны и ее страшные для человечества последствия.
Спектакль идет на старой античной сцене, зрители сидят на каменных уступах древнегреческого амфитеатра, а со сцены идет мощный поток энергии, завораживающий, втягивающий тебя в действо.
Я не знаю, какой внутренний орган воспринимает эту психическую энергию, идущую со сцены. Но про себя могу точно сказать, что чувствую свое абсолютное участие в той реальности, которую создает на сцене Терзопулос. Эсхиловские «Персы» становятся частью моей актерской биографии.
Святослав Бэлза сказал мне после одного из моих концертов: «Алла, у вас мировоззрение трагической актрисы». Я никогда не думала об этом, но если этот так, то это — наказание. Недаром трагических актеров мало — это груз, этому надо многим жертвовать. Не знаю, получилась ли из меня трагическая актриса, но Бэлза прав — мироощущение у меня трагическое и негативной энергии накапливается внутри много. Ее надо как-то «перерабатывать».
Что бы со мной было, если бы я не играла трагические роли — Федру, Электру, Медею, не читала на поэтических вечерах?..
К середине восьмидесятых годов, когда я работала в Театре на Таганке, играла Машу в «Трех сестрах», Марину Мнишек и другие роли в спектаклях Любимова, мне показалось, что манера «Таганки» себя исчерпывает. Хотелось расширить рамки профессии и поработать с режиссерами иной школы.