Он удалился неторопливыми, четкими, как и весь он был, шагами. С ним ушел Гречкин. Всех поразил этот седеныкий, удивительно собранный человек с пронзительным взглядом очень светлых глаз. Виталий высказал предположение, не военный ли он врач, армейская выправка в нем чувствуется.
Георгий высмеял Виталия.
— Зачем в армии акушеры? Мне кто-то говорил, только пока это не оглашается, что армии придуманы для уничтожения, а не создания человеческих жизней.
Леша попросил Светлану отойти в сторонку. — Только коротко, — предупредила она. — Я боюсь надолго отлучаться от Вали. Чего тебе?
— С сегодняшним самолетом пришли денежные переводы тебе и мне. Еще письмо тебе — наверное, от папы.
— Пойду на почту завтра. Столько времени ожидала, пережду ночь. Что у тебя еще?
— Как же будет, Света?
— Что будет? Леша, чего ты хочешь, говори прямо!
— Я же прямо, Света… Ну, об этом… что мы говорили.
— Мы о многом говорили, а еще о большем — молчали.
— Нет, я не о том, что молчали…
— Жаль. О самом хорошем ты обычно молчишь. Молчание у тебя лучше получается.
— Нет, какая же ты, Света! Пойми, я об отъезде.
— Совести у тебя нет! Неужели я должна покинуть больную подругу и убираться в твою ужасную Москву, раз тебе загорелось?
— Мне ничего не загорелось. Я ведь почему — ты сама задумала.
— Сама задумала, сама и раздумаю! Мы тогда были с Валей в ссоре и она не болела, сколько тебе объяснять.
— Ничего объяснять не надо! — Он успокоился и повеселел. — Если по чести, так и у меня нет большого желания уезжать.
— Завтра еще потолкуем! — крикнула Света, убегая. К Леше подошел Виталий.
— Разъяснил ситуацию? — спросил он.
— Все разъяснил. Она тоже считает, что ситуация перевертывается. Надо толком обсудить.
— Давай обсудим, — согласился Виталий.
8
Миша, как и Вася, часто возвращался мыслью к случившейся у них ссоре. Васю нужно было поставить на место. Дело это, как и всякое дело, следовало подготовить организационно. И прежде всего — выяснить, один ли Вася или за его спиной народ. Похоже, Вася говорил от себя, он и слова не вымолвил против Дмитрия, а кругом только и делали, что всячески Дмитрия поносили. «Наказать негодяя», — слышалось отовсюду. Валю жалели, но по-особому, человечески понятной жалостью — не за поведение, а за страдание. О Вале речи идти не могло, она болела и ее спасали, но осудить Дмитрия надо было бы не откладывая, а заодно и Васю за грубость.
Для верности Миша посовещался с Усольцевым.
— Кричал, говоришь? — переспросил Усольцев, улыбаясь. — И ругался? Ломакин может… Один раз мы побеседовали — так мне досталось…
— Вы, кажется, радуетесь этому, Степан Кондратьич? — возмутился Миша.
— Зачем радуюсь? Стараюсь разобраться, что к чему.
— И какой ваш вывод? Оправдываете?
— Не оправдываю, а понимаю — такой дров наломать может. Горячая голова.
— Не горячая, а путаная. Это хуже.
— Он тебе, вроде, приятель? Помню, стоял за тебя перед конференцией.
— Прежде был… Теперь я его и близко не подпущу в приятели.
— Так из-за чего вы поссорились?
— Валя совершила недостойный поступок, а он ее чуть ли не в святые произвел. Потом — Дмитрий, прямое основание — отдать Дмитрия под суд. Я говорю об этом Ломакину, он с пеной у рта на меня… Да не одного меня ругал — врачей, начальство, в общем — всех!
Усольцев вздохнул.
— Валя, Валя… На святую не похожа, нет… Трудно ей сейчас, очень трудно. Между прочим, она так и не призналась, что ей кто-то помогал? Что же, может, и сама… Мой совет — не время обсуждать персональное дело.