— Судорога что ли схватила? — спросил Семен, усаживаясь рядом с Георгием. — Ну, и глаза у тебя были!
— И у тебя будут! — огрызнулся Георгий. — Проклятая речка облапила, как медведь, и потащила в подводную берлогу. Ладно, теперь я только по-стариковски у бережка!
3
Вода в реке холодела, хотя солнце еще прижаривало. Рискованный заплыв Георгия и Семена вызвал переполох. В комнате комсомола схватились за голову, в постройкоме стукнули кулаком по столу. Местная газета заговорила о хулиганстве под маской спорта. Вскоре на берегу появились щиты с надписью: «Купаться запрещено, опасно для жизни!» Семен приуныл, Георгий покорился с охотой.
— Я и сам обдумывал, как бы поделикатней отказаться от ледяных ванн, — объяснил он Вере, — да неудобно — ребята глядели на нас с Семеном, как на чемпионов. Начальство разобралось в моих желаниях — запретило.
— Хвастун! — ответила Вера. — Для форсу здоровья не пожалеешь.
Здоровья Георгий и вправду не жалел, этого добра хватало. Не жалел он и времени, его тоже было в избытке. В Москве с временем было плоховато — своего недоставало, у приятелей — не занять. Одна дорога от Ново-Каширского шоссе, где он работал, до Крестьянской заставы сжирала ежедневно по два часа, очереди в кино и в магазинах тоже стоили часа. Асфальт длиннющих улиц расправлялся с временем, как с подошвами, стены домов обтирали его, как одежду, — время сгорало на ходу и на стоянке, на бегу и в хвостах очередей. Здесь его отпускали невпроворот. Если раньше нужно было хватать время за руки, чтоб оно не исчезло, то теперь приходилось нудно его жевать, чтоб как-то проглотить. Дорога укладывалась в минуты, еда в четверть часа, в клубе одну и ту же картину крутили до обалдения, это занимало вечер в неделю; остальные были пусты. Во всех комнатах после ужина слышался храп.
Георгий пожаловался Вере, она рассердилась:
— У тебя — не работа, а удовольствие. А нам приходится, будь здоров! Не то, чтобы убить вечер, а выспаться как следует!
— Верочка, — говорил он. — Не убить, а провести с интересом. Ну, что за жизнь — ни прогуляться, ни поговорить…
— Обойдешься, — говорила она.
— К вам, когда ни зайдешь, — Надя, Валя… Хоть бы разок вместе побыть. Надоели твои соседки.
— Поэтому ты с ними больше, чем со мной, разговариваешь, — напоминала она. — Приходишь ко мне, а смотришь на других.
— Это как же понимать — ревнуешь?
— Еще чего? Ревновала бы, так прежде всего скандал устроила, что в Москву по пять писем пишешь. Тоже, вероятно, две-три дуры дожидаются.
— Семь, Верочка, семь, на каждый день по своей. Три блондинки — боковые, четыре шатеночки — законные. Я же примерный отец многих семейств. Любовь — гиря, тянет на дно.
Вера, как ни крепилась, начинала хохотать.
— Ладно. В хороший вечерок выберемся в лес. В субботу.
В субботу девушки пошли в клуб на танцы, а она осталась. В репродукторе зловещий голос Клавдии Шульженко пел что-то довольно милое, Веру пробрала слеза. В таком состоянии ее застал Георгий.
— Протекаешь? — посочувствовал он. — По науке от слез обесцвечиваются глаза. Платочка не надо?
Он присел рядом и обнял ее. Она ответила на поцелуй. Опасливо поглядев на дверь, он потянул Веру на кровать. Она отбежала в сторону.
— Верочка, — уговаривал он. — Украдем полчасика.
— У Нади второй ключ, — предупредила она. — Интересный будет вид, когда она появится без предупреждения. И что это такое — украдем полчасика? У кого украдем?
— У судьбы, конечно. У неблагоприятных обстоятельств.
— У себя, Жора. Все, что с нами — наше, если забыть твоих блондинок и шатенок. Себя обворовывать не хочу.
— Ты такая стала умная, что сил нет. Пойдем, погуляем. Надеюсь, ты не забыла своего обещания?
Вера наряжалась, как в театр, подкрашивала губы и ресницы, взбивала прическу.
— Ничего? — спросила она, стараясь разглядеть в маленьком зеркальце, как лежит сзади платье. — Не морщит?
— Очень даже ничего. Волки и медведи будут в восторге.
Она сделала шаг и остановилась.
— Жора, я этого не люблю. Ты собираешься вести меня на край света, где звери?
Он потянул ее за руку.
— Край света начинается сразу за нашим бараком. А самый страшный здесь зверь — это я. Но ты, кажется, меня уже не боишься.