Марь-Яна распечатала письмо. На двойном листе, вырванном из тетради в клеточку, был нарисован кулак. У Марь-Яны от неожиданности дрогнули пальцы. Она подумала, что Алена посылает ей этот кулак, но оказалось, что через нее — Куманину. Это было официальное уведомление о начале военных действий против Валеры Куманина.
Алена вспомнила существующую в этой школе в младших классах традицию. Ее начал искоренять еще старый директор, но так и не искоренил. Девчонки, второклашки и третьеклашки, своеобразно выясняли между собой отношения — на дуэлях.
Алена была заядлой дуэлянткой. Она долю оставалась маленькой, не росла И ее дразнили «лилипуткой». Но всем, кто ее так называл, Алена посылала ультиматум. «Ты презираемая Дылда, — писала она, — я тебе рисую кулак и вызываю на дуэль».
Дуэли происходили под лестницей. Обидчица и обиженная надевали рукавички на правые руки, затем по сигналу секундантов девчонки сходились и ударяли друг друга в лицо. Кто первый плакал, тот проигрывал. Часто такие дуэли заканчивались миром. Но Алена была непримирима, она дралась до своих или чужих слез и всем, кто ее называл «лилипуткой», посылала ультиматумы.
— Какие они еще дети, — сказала Марь-Яна, входя в учительскую.
Марь-Яна решила: Алена, рисуя кулак, играет в детскую игру. Но и тогда и теперь, рисуя кулак, Алена не играла. Конечно, кулак — язык игры. Но Алена и книжки не любила читать, в которых от всех сложностей жизни оставался один язык игры. Под лестницей тоже было не просто. Она шла туда, собрав все душевные силы, чтобы не отступить, не зажмуриться, не заплакать. И тогда, и теперь она все делала всерьез.
На следующей перемене Марь-Яна нашла Алену в коридоре у питьевого бачка.
— Давыдова, ты знаешь, где живет Анна Федоровна?
— Знаю. В сороковом доме.
— Квартира двадцать семь.
— Квартиру я не знаю.
— Я тебе говорю — двадцать семь. Вот ключи.
— Зачем? Вы письмо мое прочли? Я не буду с ним учиться в одной школе. Он не имел права посылать письмо. У него, знаете, что на груди написано? Только никто не видит. Он — хунта.
— Потом про письмо. Потом, Давыдова, поговорим. Сейчас нужно выпустить кошку.
— Кошку? — спросила Алена и, не выдержав серьезного тона, заулыбалась.
— Не улыбайся, я тебя прошу о серьезном деле. Анну Федоровну увезли в больницу. Медсестра занесла ключи, а у меня урок. Кошка второй день под замком, поняла? Хорошо, если там есть мыши, а если мышей нету?
— У меня тоже урок — физика.
— Я скажу, что послала тебя.
— А встреча с журналисткой когда будет?
— Завтра… На завтра перенесли. Вместо литературы будет.
— Только выпустить кошку, да?
Марь-Яна привлекла к себе Алену, обняв за плечо как-то по-мужски, неумело, и тут же отстранила, почти оттолкнула.
— Иди, белая ворона, на голове корона, зовут ее Алена.
Алене было приятно, что Марь-Яна знает ее стихи.
В последние дни снег опять начал таять. Во дворе большого серого дома лежали большие, слежавшиеся серые сугробы.
Подъезд был как все подъезды, в которых собираются по вечерам мальчишки со всего двора. Под лестницей все побеленное пространство над головой — в черных пятнах от сгоревших спичек. А в одном месте кто-то приклеил окурок. Алена оглянулась по сторонам, достала из волос шпильку и процарапала по закопченному спичками потолку под лестницей: «Придурки — не гасите в потолок окурки». После этого быстро взбежала на третий этаж. Тут немного отдышалась, довольная собой, достала ключи. Одно доброе дело сделано. Можно приступать ко второму.
Странно было открывать самой дверь чужой квартиры. Да еще квартиры нелюбимой училки. Алена решила не входить. Повернув два раза ключ в замке, она приоткрыла дверь и негромко позвала кошку:
— Кис! Кис!
В коридоре появилась кошка. Алена распахнула дверь пошире. Кошка осталась на месте. Она была, может быть, и не с лишаями, но Рыба на всякий случай смазала все подозрительные места зеленкой. К тому же кошка была одноглазая и рыжая. В коридоре в настороженной позе стояло фантастическое зелено-рыжее животное. Оно смотрело на Алену большим зеленым глазом, который неистово светился, сужаясь и расширяясь.
— Иди! — сказала Алена.
Кошка ей понравилась. Она была прекрасно драная.
Алена решила войти. То, что у Рыбы жила одноглазая, такая симпатичная кошка, перевернуло в Алене привычное представление об училке.
— Кис! Кис! — сказала девочка, входя и наклоняясь, чтобы погладить. Кошка, сверкнув зеленым огоньком, метнулась в комнату. Алена вошла за ней и в комнату. Рыба жила в небольшой однокомнатной квартире. Бросилась в глаза белизна неубранной постели, стул, на котором стояли пузырьки с лекарствами.
— Выходи, кис, кис… — сказала Алена, оглядываясь. Кошка, видимо, была под тахтой. Алена чувствовала себя немного воровкой. Ей сказали — выпустить кошку, а она воспользовалась тем, что оказалась здесь, жадно оглядывала стены, стол, книжные шкафы, пытаясь представить по тем вещам, которые попадали в поле зрения, что за человек их училка.
За окном было видно дерево. Против форточки на выставленной наружу дощечке и на ниточках висела пластмассовая баночка из-под плавленого сырка «Янтарь». Синицы одна за другой слетали с дерева, садились на край баночки и, покачавшись, улетали. Кормушка была пуста. «Они привыкли, — поняла Алена. — А Рыба заболела, и некому насыпать корм».
За стеклами на книжных полках — несколько фотографий: Толстой, Чехов, Гагарин… И рядом летчик с приникшей к нему девочкой. Летчик — в унтах, в распахнутой куртке, а девочка в белом платьице и в шлеме. Алена не сразу узнала в тоненькой, восторженно глядящей девочке — Рыбу. Только увидев еще одну фотографию, на которой Анна Федоровна в куртке и шлеме стояла на ступеньках пединститута (за спиной видна была вывеска), Алена поняла: «Да это Рыба в детстве и в молодости». С обеих фотографий смотрели веселые глаза, и в застывших движениях угадывалось что-то озорное, хорошее. «Как же она Рыбой стала?» — подумала Алена.
На книжных полках стояли толстые книги — словари, Шекспир, Шиллер, Данте, Гете. Все в красивых переплетах с золотым тиснением. Несколько книг лежали на полу под стулом. Две желтенькие книги — на постели. Одна на простыне под одеялом, другая, раскрытая, была брошена страницами вниз на скомканное одеяло. «Книг много — вот что, — подумала Алена. — Даже спит с книгами». Она взяла раскрытую книгу, под ней лежал карандаш, а в книге были отчеркнуты слова: «Между прочим, я в шутку требовал от детей, чтобы они, повторяя за мной то, что я говорил, пристально смотрели на большой палец. Просто не верится, как помогает достижению великих целей соблюдение подобных мелочей. Одичавшая девочка, привыкшая целыми часами держать голову и туловище прямо и не глазеть по сторонам, только благодаря одному этому делает успехи в своем нравственном развитии…»
Слова «одичавшая девочка» были подчеркнуты дважды. «Это она про меня, это я — одичавшая девочка», — подумала Алена, держа перед собой большой палец, пытаясь сосредоточить на нем все свое внимание. Но не сосредоточилась, а огорчилась, даже обиделась на Рыбу. Алена посмотрела, кто автор: «Какой-то Иоганн Генрих Песталоцци, из работ 1791–1798 г. Педагогический опыт в Сланце». Два имени — Иоганн, Генрих, а какие глупости пишет — сосредоточить внимание на большом пальце. Она посмотрела, что он еще пишет. Ей попались отчеркнутые слова: «Дорогой друг, на детей мои пощечины не могли произвести дурного впечатления, потому что целые дни я проводил среди них, бескорыстно привязанный к ним, и жертвовал собой для них».
«Ничего себе «дорогой друг» — пощечинами советует учить молодое поколение». О Рыбе с изумлением подумала: «Во как разозлилась на нас — про пощечины читает».
Алена положила книжку, как лежала. Она решила больше не подглядывать, как живет Рыба. Расстегнув пальто, Алена опустилась на колени, заглянула под тахту. Неистовый зеленый глаз светился в темной глубине. Кошка зажмуривалась, надеясь, наверное, что если она Алену не будет видеть, то и Алена ее не увидит. И затем снова открывала глаз, смотрела на девочку в упор, неотрывно.