Ночью Анна Федоровна внезапно проснулась, зажгла свет, перечитала еще раз статью Лидии Князевой при ярком, слепящем глаза свете и уже до самого утра не смогла заснуть. Она снова стала снимать с полок книги по педагогике, складывала их стопкой на столе. Зачем? Она не знала. Все было давно прочитано и перечитано. Открыла Песталоцци и тут же захлопнула. Она хотела бы написать ответ Лидии Князевой, основываясь на высказываниях великих педагогов. Но ей сразу попались слова: «Я ничего так не желаю, как того, чтобы меня опровергали во всем, что другие понимают лучше меня, и чтобы тем самым человечеству помогли лучше, чем сумел это сделать я». Если сам Песталоцци просит его опровергать, то как на него опереться? Для того, чтобы на него опереться, нужно уметь опровергать себя же. «У кого-то я читала еще такие слова, — стала вспоминать Анна Федоровна. — У Мичурина». Он тоже просил его опровергать. Она стала искать сочинения Мичурина Книги его были далеко задвинуты за ненадобностью. Учительница вычитала эти слова в юности, но точно их не помнила. И сейчас, чтобы что-нибудь делать, как-то дожить до утра, она хотела еще раз прочитать запомнившиеся ей слова Мичурина.
Анна Федоровна достала четыре толстых зеленых тома, вытерла с них пыль, но читать не стала, посмотрела только, что сочинения Мичурина вышли под редакцией академика Лысенко, да заглянула в письма Мичурина. В одном из них он издевался над монахом Менделем: «Попробуйте подвести процессы их выводов под гороховые законы преподобного Менделя… Очень жаль, что Фридрих Великий жил и царствовал гораздо ранее монаха Менделя, а то ему легко было бы выполнить заветную мечту — нафабриковать великанов солдат…»
Не оценил научных работ Менделя, не понял генетики. Что ж, если бы он и не просил его опровергать, жизнь опровергла бы все равно. Это главный закон жизни — опровергать тех, кто ошибался. О чем же тут просить? И Песталоцци ошибался. И Толстой ошибался. Она взяла томик — педагогические сочинения Льва Толстого, открыла на случайной странице и поняла, что Толстого она может читать всегда и все, что он написал. И даже если ошибался, она не знала, в чем и как? Толстой писал об учителе: «Призвание учителя есть призвание высокое и благородное. Но не тот учитель, кто получает воспитание и образование учителя, а тот, у кого есть внутренняя потребность в том, что он есть, должен быть и не может быть иным. Эта уверенность встречается редко и может быть доказана только жертвами, которые человек приносит своему призванию». Эти слова почему-то не были подчеркнуты. Анна Федоровна читала их впервые. Книги последние семь лет были главными ее собеседниками. Она помнила слова Пушкина, сказавшего перед смертью книгам: «Прощайте, друзья». Для нее книги тоже были друзья, семья — все! Встречая в своих книгах, читанных и перечитанных, какие-нибудь важные слова, она удивлялась, что их не знает, как если бы живой человек ей сказал, а она — забыла. Учительница подчеркнула слова Толстого об учителе и почувствовала со всей силой, на какую только была способна ее страдающая душа, что до сих пор не приносила жертв своему призванию. Теперь готова принести! «Господи, как хорошо, что есть Толстой». Надо идти в школу, перенести достойно или жалко все унижения и выполнить свой долг. Эти жестокие мальчики и девочки уйдут, забудется ее унижение. А новые придут, и она будет их по-новому учить: с Шукшиным сверх программы, с Егором Исаевым, с Вознесенским, которого не любила, но который существует, занимает многие молодые умы. Она организует литературный клуб, как в 3-й железнодорожной школе. Только бы пережить эти несколько трудных дней, может быть, месяцев, пока забудется газета.
Глава десятая
Перед началом занятий в учительской было тесно. Анна Федоровна сидела за своим столом. Ей хотелось спрятаться за шкафами, за наглядными пособиями, но это было бы бегством.
Она сидела у всех на виду и прямо смотрела на входящих учителей. У нее спрашивали о здоровье, о статье старались не говорить, а если говорили, то как-то так… неопределенно: «Это уж слишком» или «Вы особенно не огорчайтесь». Из этого Анна Федоровна делала вывод, что многие считают статью правильной, с небольшими перехлестами. «Это уже слишком», а не слишком — было бы в самый раз. Во всяком случае, никто не возмущался, и Анна Федоровна страдала от сочувствия своих коллег больше, чем если бы они ничего ей не говорили.
Вертелась перед глазами учительница химии в немыслимом туалете — голубом платье с узким, но достаточно открытым вырезом на груди. Талию перехватывал широкий пояс, свисающий впереди двумя длинными широкими концами. Учительница химии ходила от пола к столу, с удовольствием подбрасывая концы пояса коленями, которые отчетливо рисовались под облегающим тело джерси. Когда она приближалась к столу, Анна Федоровна машинально проводила рукой по своим прямым волосам и тем выдавала волнение. «Тоже, наверное, для кого-нибудь — Люся, — думала она. — В честь газетной статьи нарядилась, лапочка. Праздник у нее сегодня».
Появилась мать Маржалеты. Председательница родительского комитета была сильно возбуждена. Она принесла с собой несколько экземпляров газеты. Надина Семеновна была сегодня как-то по-особенному дородна и грудаста. Высветленную перекисью прическу и удлиненную прической голову держала гордо, смотрела озабоченно. Она хотела знать, какие возможны изменения в школе после выступления в прессе. Она не постеснялась об этом спросить и у Анны Федоровны.
— Не знаю, мне все равно, — ответила учительница и отвернулась…
Анна Федоровна шла по коридору, думая о том, что надо поздороваться сухо, ни в коем случае не называть их больше «рыбыньками». Пусть почувствуют не как ее уступку, а что она разговаривает с ними на подчеркнуто вежливом школьном языке.
Она вошла в открытую дверь. Все дружно поднялись, за исключением двух-трех человек. Жуков зазевался. Как обычно, читал на перемене книгу и не заметил, что» начался урок. Куманин нарочито задержался. И Киселева поднялась со скамьи с томной ленцой.
— Здравствуйте, рыбыньки, — сказала Анна Федоровна.
Инерция жизни оказалась сильнее. Учительница положила журнал на стол. В руках осталась газета со статьей Лидии Князевой.
— Читали, рыбыньки?
Инерция продолжала нести ее помимо воли. В голосе, которому она хотела придать твердость, прозвучали упрек, обида. Ребята молчали. Особой радости на их лицах учительница не увидела. Разве сверкнули торжеством глаза Валеры Куманина, и он тотчас же их опустил, стал смотреть в стол.
— Если обращать внимание на все, что пишу-у-ут, — неопределенно сказала Нинка Лагутина.
— Разве здесь что-нибудь не так?
— Все не так! — крикнула Алена. — Ослиные уши не так! У нее самой выросли ослиные уши! У этой Лидии Князевой выросли ослиные уши!
Алена выкрикивала слова и стучала ладонями по разостланным на парте листам газеты, по заголовку «Ослиные уши Зеленого человека». Учительница не ожидала такого негодования от своей главной «оппонентки». Это был вопль человека, попавшего под трамвай, разрезанного газетным листом, как колесами трамвая, на две половинки — на хорошую и плохую девочку, на положительного и отрицательного героя.
Анна Федоровна прошлась перед самым столом туда и обратно, быстро, нервно; пригладила волосы на голове одной рукой, потом другой; одернула свитер. Она понимала, что делает много лишних движений, но не могла остановиться.
— Вы не обращайте внимания на статью, — сказала Раиса Русакова, поднимаясь. — Учите нас, как учили — по учебнику.
— По учебнику? Почему же?..
Она вынуждена была произносить слова быстро, губы ей плохо повиновались. Слова Раисы Русаковой сильно задели учительницу. Кончики губ мелко-мелко подрагивали от острой неприязни. Обычно Раиса Русакова не вызывала у нее никаких чувств, но сейчас Анна Федоровна смотрела на девушку, которая советовала «учить по учебнику», с нарастающей во всем теле неприятной дрожью, с просьбой в глазах: замолчать, не говорить глупостей. Но Раиса все заготовленные слова должна была высказать обязательно. Она выступала от имени класса. Отведя глаза в сторону, чтобы не встречаться с глазами учительницы, она продолжала: