— Что, Ира? — спросил директор.
— Девятый класс… Девятый «В»… Нина Алексеевна там… Они сидели тихо.
— Анна Федоровна где?
— Не знаю.
— Хорошо, Ира.
Глаза Андрея Николаевича продолжали следить за экраном калькулятора. Стрельнул в девушку зрачок с коричневой крапинкой-черточкой, словно отразил вспыхнувший под нажатием кнопки минус. В минуты раздражения, сердитых раздумий, обиды асимметричность взгляда становилась особенно заметной. Такой взгляд притягивал к себе, хотелось узнать, что случилось. И секретарша задержалась еще немного в кабинете, прежде чем уйти. Взяла вазу с цветами, чтобы поменять воду, и, уходя, оглянулась еще раз через плечо.
«Блокнотик придется вернуть девочке, — думал Андрей Николаевич, — а для старшеклассников на следующий год купить хотя бы несколько штук таких калькуляторов. А почему бы и нет? Не отнимаем же мы у старшеклассников логарифмическую линейку? — И еще подумал: — Анна Федоровна нервничает, сбежала от магнитофона, а наступает уже век электроники».
Глава одиннадцатая
По утрам еще было морозно, а в середине дня, когда заканчивала занятия первая смена, по школьному двору и по улице бежали, серебрясь на солнце, ручьи. С крыш свисали сверкающие сосульки. Мама по утрам не забывала предупредить Алену: «Близко около домов не ходи, А то сосулька сорвется на голову». Алена вспоминала об этих советах, только увидев под ногами сбитые рабочими или сорвавшиеся сами по себе с клочками ржавого железа сосульки. Она обходила стороной осколки льда и совсем по-взрослому думала: «Мамочка хочет все предусмотреть».
Вода ручейков и солнце истачивали зимний грязный лед. Он становился тонким, прозрачным. И каждое утро начиналось с этой тонкости, хрупкости. Наступишь, переходя улицу, на тонкий краешек льда, он «хруп» и подломится. А на другой стороне дворник ломом отламывает целые глыбы и выталкивает на проезжую часть под автомобили.
В школе солнце, бьющее в окна, делало всех сонными, медлительными. Вместо Рыбы несколько уроков провела учительница из математической школы. Она всем говорила «вы», как чужая. Да она и была чужой. Потом появилась студентка-практикантка Наташа, девушка светловолосая, с большими, неопределенного цвета глазами. Иногда ребятам казалось, что глаза у практикантки голубые, иногда — серые. Все зависело от освещения и еще от того, как и на кого она смотрела. Волосы Наташа причесывала гладко, закрывая ими уши. Оставались снаружи пухлые нежные мочки, которые становились розовыми на просвет, когда она близко подходила к освещенному солнцем окну. Наташа была невысокой девушкой, носила короткие сапоги, короткую юбку, вишневые колготки. И была гладко, без морщин затянута этими колготками, сапогами, белой вязаной кофточкой. Мальчишек Наташа усмиряла открытым насмешливым взглядом. Посмотрит внимательно-внимательно, да еще иронически сложит пухлые губы и так улыбнется, что даже Куманин тушевался, опускал глаза, и если хихикал, то видно было: хихикает не из озорства, а по глупости.
Как учила Наташа — по учебнику, не по учебнику — никого не интересовало. На улице — весна. И уроки проходили в игре, которую вели мальчишки со студенткой-практиканткой. Они не хамили Наташе и ничего ей не подстраивали, как Рыбе. Они смущались, не хотели идти отвечать урок. Некоторых Наташе приходилось вытаскивать за руку к доске. И тогда такой счастливец радостно смущался, краснел и старался как можно лучше ответить урок, если знал. А если не знал, смущался, краснел и молчал.
Не изменился только Сережа Жуков. Он читал на уроках и на переменах свои книжки и после уроков не бежал два квартала за студентками-практикантками, а провожал Ляльку Киселеву домой. Маржалете Лялька сказала по секрету, что они с Сережкой после школы поженятся.
Солнце пригревало все сильнее. Мама заглядывала Алене в глаза, все чаше спрашивала: «Не мелькают серые мушки перед глазами?» И хотя мушки не мелькали, пичкала Алену витаминами. Весна с ее теплым ветром, авитаминозом, любовным томлением, ленью и скукой накатывалась на Алену, делая ярче и крупнее веснушки. Отец, не замечавший весь год веснушек на лице дочери, вдруг сказал в воскресенье за обедом:
— Мать, погляди на Алешку. Скоро ударит веснушкой об веснушку и скажет — замуж пора! Невеста у нас дочь-то!
Алена поднялась из-за стола и убежала в свою комнату. Слова отца показались грубыми, и отец показался грубым, чужим со своими неумными намеками на ее переживания. Алена не плакала. Она просто лежала, уткнувшись лицом в подушку, и чувствовала, как ей трудно дышать, не оттого что уткнулась, а оттого что трудно жить. Мама сидела рядом, поглаживала дочь по плечу, а отец топал под дверью, не понимая, что происходит, и не решаясь больше ничего сказать.
Птицы плескались в лужах, пили воду из ручейков. Алена помнила примету бабушки Тани: «Птица напилась водички — весна пришла». В газете «Молодой коммунар» напечатали решение облисполкома, запрещающее рвать подснежники. Алена с удивлением узнала, что эти цветы находятся на грани исчезновения и занесены в «Красную книгу».
«Подснежники? — не поверила она. — Их же так много. Во дает человечество! И подснежников уже нету…»
Алена схватила газету, прыгнула на тахту к телефону.
— Райк, это я. Подснежники исчезают. Читала?
— Нет.
— В газете напечатали, в «Молкоме». Райк, какие же мы люди после этого? Все рвем и рвем, рвачи какие-то. Все подснежники уничтожили, как коровы, представляешь?
— Какие коровы? Коровы подснежников не едят.
— Да это я так сказала — коровы Знаешь как говорят: на наш век хватит. Рябчиков уже не хватило. Ты ела рябчиков?
— Нет.
— Рябчиков не хватило. Подснежников не хватило. Пойдем в лес сегодня?
— Нет, я не могу. Я полы мою.
— А когда вымоешь?
— Нет, я не скоро. Я только начала.
— Ну, ладно, — сказала Алена, — я буду… думать.
Она положила трубку и стала думать, кому бы еще позвонить. «Ведь подснежники исчезают. Как же Райка не поняла? Полы… Подумаешь, полы! А в лесу люди, может быть, последний синенький цветок выковыривают».
Она решила позвонить Сережке. Случай такой, что любой человек любому человеку должен звонить. Алена набрала номер. Долго никто не подходил. Дед ушел в магазин за хлебом. Мама принимала утренний душ. Сережа надеялся, что она услышит, набросит халат и прибежит разговаривать по телефону. Но мама не слышала. А Сереже нельзя было отойти от плиты. Он нагревал над газовой горелкой длинную стеклянную трубочку. Он уже согнул ее в двух местах, как ему было нужно, и теперь, раскалив докрасна конец трубочки, пытался выдуть на конце слегка вытянутую сферу. В лаборатории Сережу научили при подготовке к опытам производить самому необходимые стеклодувные работы.
Мама не подходила к телефону, дед тоже не вовремя ушел за хлебом. Сережа с досадой выключил горелку, положил осторожно трубочку на плиту.
— Да, я слушаю, — сказал он нетерпеливо.
— Жуков, привет! Представляешь, подснежники нельзя рвать.
— А я и не собирался.
— В газете написано. Постановление облисполкома.
— Все? — спросил Сережка. — Извини, у меня стекло остывает.
— Все, — ответила Алена. — Какое стекло?
Но Сережка положил трубку. Алена обиделась: «У него стекло остывает. С ума сошли. Не понимают, что им говорят. Когда бизоны исчезают или мамонты — это не так страшно. Когда подснежники исчезают, вот тогда страшно. Это хуже, чем стихийное бедствие, дураки, не понимают».
В полупустом трамвае Алена мчалась к лесу через пустынные поля. Лес был виден вдалеке, он тянулся вдоль поля у дальней кромки. Снег местами сильно потемнел, местами сошел, и там, где его не было, сверкала густая зелень озимой пшеницы. Это были опытные поля сельскохозяйственного института. «Красиво как!» — подумала Алена.
Город остался позади. Большинство пассажиров сошли у остановки «Городской парк». Раньше, несколько лет назад, трамвай спускался у самых ворот парка в овраг и мчался по дну оврага, набирая предельную скорость, чтобы затем, как самолет, вибрируя и дребезжа, выскочить из оврага по другую сторону. Потом часть оврага засыпали, проложили по этой засыпке рельсы, и трамвай стал ходить поверху. А овраг продолжали засыпать строительным мусором. Проезжая мимо, Алена видела, что там и сейчас работает бульдозер, подъезжают машины. Бульдозер, разравнивая мусор, землю и снег на уровне верхней дороги, сталкивал вниз смерзшиеся глыбы земли и льда, камни, обломки цементных блоков. И некоторые уже докатились до того места, где была когда-то проложена по дну оврага одноколейная трамвайная линия. Жалко было, что засыпают старую дорогу, дорогу детства. Алена смотрела из трамвайного окна на островки яркой зелени, окруженные темным, серым, а местами совсем еще белым снегом, и тосковала все сильнее и сильнее по той одноколейной линии, мелькнувшей там, около парка, торчащими из снега старыми истлевшими шпалами без рельсов. Алена любила свое детство (она считала себя очень взрослой, научившейся страдать), любила трамвай, любила эти поля, снег па полях и еще больше — снег и зелень.