В тот день я пришел на Никитинскую с книжкой про динозавров. Алла услышала о существовании древних чудовищ еще от Дениски, потом от дяди Телевизора и попросила что-нибудь почитать ей про динозавров. Я очень дорожил вниманием и доверием девочки, я дружил с ней на равных, выполнял все просьбы с мальчишеской готовностью, но забыть, что я взрослый человек, так до конца и не сумел. Наверное, это потому, что, пока в сердце царит радость, мы счастливы и молоды и можем дурачиться и резвиться, как дети, но стоит произойти какой-нибудь неприятности, как сразу на плечи наваливаются года, и чувствуешь себя разбитым и старым.
Я пожалел, что зашел на Никитинскую в плохом настроении. Мне очень трудно было притворяться веселым и [разговаривать о динозаврах, в то время как я думал совсем о другом. Совершенно неожиданно выяснилось, что я больше не член редколлегии журнала и мне не надо спешить на очередное заседание. Я узнал, что люди, которых я уважаю, проголосовали против меня. Они объяснили, что поступили так в моих же собственных интересах, учитывая, что я очень занятый человек и что мне некогда читать чужие рукописи. Я сам не считал себя очень занятым человеком. Дело тут было в чем-то ином. Может быть, им кто-нибудь рассказал, как я вымазал себе лоб зеленкой на дне рождения у племянницы, и они сочли меня несерьезным человеком.
Я был озабочен своими мыслями и говорил все невпопад. Мне лучше было уйти домой.
— Разожми кулак на прощание, — как всегда подбежала Алла.
Засовывая руку в рукав пальто, я попытался отмахнуться.
— Некогда мне, Аллочка, я тороплюсь.
— Нет, разожми, — потребовала она и ухватилась за второй рукав, чтобы не дать мне одеться.
Оценив ее настойчивость, я на минуту расслабился, сел в кресло и покорно сказал:
— Ну, давай.
Она протянула кулачок, я машинально взял его и без труда, отвечая на какой-то вопрос бабы Вали, быстро разжал.
— Он тебе сделал больно? — вдруг спросила баба Валя.
— Нет, — не поворачивая головы, ответила девочка.
— Я тебе сделал больно? — всполошился я. — Не может быть. Я не мог тебе сделать больно. Я тебе сделал больно?
— Нет, — еще решительнее ответила она и, когда я хотел прикоснуться к плечу, дернула им и отошла в глубь комнаты.
Вспомнив свое машинальное движение, я догадался, что ей не было больно. Просто она поняла, что, разжимая с трудом ее кулачки, я только делал вид, что мне трудно. Конечно, она знала, что я сильнее, но не подозревала, что я сильнее настолько, что без всяких усилий могу взять ее маленькую ладошку и раскрыть. Ей было обидно, что я нарушил правила игры, что я обманывал ее столько времени. Я разжал кулачок, даже не глядя в лицо, а разговаривая о чем-то постороннем с бабой Валей. Желая исправить оплошность, я подхватил Аллу на руки и, говоря что-то веселое про динозавров и маленьких девочек, потанцевал с нею вокруг стола. Я даже стишок сочинил на ходу, чтобы загладить свою взрослую нечуткость.
Бейте в медные литавры
И в кастрюли, и в тазы,
Просыпайтесь, динозавры,
Надевайте картузы,
Приходите к нам оттуда,
Где ваш крик давно затих,
Дети ждут такого чуда,
Не обманывайте их
Но мне не удалось рассмешить Аллочку.
— Вот сейчас я тебя возьму под мышку, как портфель, и унесу с собой на улицу, — пошутил я.
— Ну и уноси, — ответила она, старательно отводя взгляд в сторону.
— Ладно уж, оставайся с бабой Валей.
Мысли о журнале не оставляли меня и в этот момент. Я опустил Аллочку на пол, быстро оделся и, желая поскорее остаться один, вышел на улицу.
Дверь за мной захлопнулась, и щелчок английского замка послужил как бы сигналом для Аллы. Она заплакала.
— Ты что плачешь? — спросила баба Валя.
— Хочу и плачу.
— Он тебе больно сделал? Больно разжал кулачок?
— Нет.
— А чего же ты тогда плачешь?
— Он хотел меня раздетую унести на улицу.
Она хорошо знала, что это не так, но ей была нужна причина для слез. Сказав и сама поверив в то, что я хотел ее раздетую унести под мышкой на улицу, она расплакалась еще пуще, разрыдалась, и баба Валя долго ее не могла успокоить.
Несколько дней я не напоминал Аллочке про кулачок. Я старался все сделать, чтобы неприятные воспоминания поскорее выветрились из ее сознания. Я часами складывал с ней мозаичные картины из разноцветных пластмассовых кнопок, я смотрел с ней все мультфильмы по телевизору, до одури играл в прятки. Мне удалось на какое-то время вернуть девочку в прежнее доверчивое расположение духа. Она расшалилась, забылась и, словно не было никакого инцидента, азартно крикнула:
— Дядя Эй, а ты что-то забыл.
— Что я мог забыть? — удивленно оглядел я комнату и пощупал свой берет на голове и пальто. — А-а-а! Я забыл разжать кулачок.
— Нет, — сказала Алла, хотя я видел «да», именно это она имела в виду.
— Нет, забыл, я знаю. Давай на прощание разожму.
— Не надо.
Она отошла от меня и спряталась за креслом, чтобы я не подумал разжимать кулачок насильно. Я успел заметить, прежде чем она спряталась за спинкой кресла, что Алла стиснула машинально обе ладошки и держала их наготове.
— Что же я мог тогда забыть? — огорченно спросил я.
— Не знаю, леденцы, — вдруг нашлась она.
— Какие леденцы?
— Вот.
Она схватила из жестяной коробочки на столе слипшийся комочек разноцветных леденцов и протянула его мне издалека, с опаской.
— Спасибо, — уныло поблагодарил я.
На улице я сунул леденцы в рот, они были кисло-сладкие, но мне показались горькими. Трепетная тоненькая ниточка, связывающая наши руки еще с того памятного обеда, когда мы так великолепно шалили за столом, оборвалась. И я с грустью подумал, что если даже мне удастся ее снова связать, на ней останется заметный узелок.
Автобус
Внешне ничего не изменилось. Тетя Леля, баба Ната, мама Рита и даже баба Валя по-прежнему считали, что я доверенное лицо Аллочки. Они все старались действовать через меня, когда считали себя бессильными.
— Дядя Эй, скажи моей дочери, что я не могу подарить ей ко дню рождения собаку. У нас маленькая квартира. Объясни ей, она тебе поверит, — просила мама Рита.
— Сережа, спроси у Аллочки, какой ей хочется конструктор. А я куплю с пенсии, — шептала мне на кухне баба Ната.
— Слушай, а если мы достанем путевки в Коктебель и возьмем Алку с собой? — спрашивала моя жена. — Поедет она с нами? Поинтересуйся ненароком.
— Не мог бы ты растолковать нашей барышне, что я вовсе не злая, а требовательная? — спрашивала баба Валя, и прятала свое смущение за клубами папиросного дыма. — А то черт знает что получается. Ты же детский писатель. Найди нужные слова. Не хочу я быть бабой Ягой в глазах своей внучки.
Я старался выполнять добросовестно все посольские поручения. Мне не хотелось признаваться в том, что я допустил обычную ошибку взрослых. Только в отношениях с детьми мы позволяем себе такое… Играем, пока нам это нравится, убеждаем человека в коротких штанишках в своих серьезных намерениях, а затем отстраняем, как ненужную вещь, своего маленького друга. И вылезают наружу фальшь и обман. И дети начинают понимать, что мы картавим и шепелявим не потому, что нам это свойственно, а чтобы подделаться под них, не умеющих еще разговаривать.
Никакое самое взрослое огорчение — не причина для того, чтобы взять в руки кулачок-цветок и обломать ему лепестки.
Аллочка не переменилась резко ни к одному из нас. Она незаметно пережила несколько детских разочарований, равных по силе эмоционального взрыва нескольким трагедиям, и в результате этого переменилась сама, стала немного другой, более скрытной, менее доверчивой. Если раньше ее можно было завоевать при помощи одной улыбки, то теперь требовались более веские доказательства дружеского расположения.