Вот и Чита. Ведут нас по знакомым улицам. Вот электрическая станция. Здесь я работал в 1906 году старшим монтером, ставил динамомашины. Сколько прошло времени!
Распахнулись ворота тюрьмы, и мы лавиной влились во двор, наполнив его звоном цепей. Закончив процедуру приема, надзиратели развели нас по баракам.
Через несколько дней в тюрьму приехал инспектор каторжных тюрем. Нас выстроили. Я стал в задней шеренге, чтобы не попадать на глаза начальству. Надзиратель скомандовал: «Смирно!»
В камеру в сопровождении тюремного начальства вошел… Гольдшух.
«Пропала «Амурка»!» — подумал я и спрятался за спиной стоявшего впереди меня арестанта.
Гольдшух остановился посредине камеры и, напыжившись, крикнул:
— Здароваа!
Партия недружно ответила:
— Здравия желаем, ваше превосходительство!
Гольдшух пошел по рядам. Подошел ко мне.
«Неужели узнает, гад?» — думаю я, принимая равнодушный вид.
Посмотрев на меня, он спросил начальника тюрьмы:
— Куда идет?
— На Амурскую дорогу, — ответил начальник.
Сердце у меня упало: «Неужели узнал?..»
От Гольдшуха можно было ждать любой гадости.
На следующий день партия каторжан ушла на «Амурку», а я остался. Через три дня я уже ехал обратно в Александровский централ.
С тяжелым сердцем возвращался я. Надежды на возможность освободиться рухнули.
Четырнадцатая камера встретила меня шутками:
— Эй, Петро, ты не туда приехал! «Амурка»-то на востоке!
Я рассказал про встречу с Гольдшухом.
— Вот гадюка! Как он тебя еще в Акатуй не закатал?
— Однако поездил, будя. Давайте его опять в старосты, — предложил Архипов, — пусть делом занимается. (До этого меня дважды избирали старостой.)
Через неделю я опять делил мясо, разливал баланду.
Дискуссии о войне протекали уже не так остро, как это было в 1914 году. 1915 год ознаменовался серьезными поражениями царской армии, в стране усиливалась экономическая разруха. Она сильно отразилась и на каторге: питание ухудшилось, мясо стало роскошью, хлебный паек снизился до трехсот граммов в день, тухлые капустные щи были нашей постоянной пищей, а горох — воскресным блюдом. Тюремная продовольственная лавка опустела. Особенно страдали от недостаточной пищи долгосрочные, запертые в тесных камерах без воздуха. Они быстро слабели и заболевали.
Медленно тянулся 1916 год. В августе кончился мой кандальный срок. Меня вызвали в контору. Надзиратель достал из шкафа наковальню, молоток и зубило.
— Ну-ка, давай снимать- казенное добро! Поносил, хватит. Нужда теперь в металле.
Второй раз в жизни я переживал радость освобождения от цепей.
Теперь из отряда «испытуемых» я перешел в разряд «исправляющихся». Однако фактически правила этого разряда применялись только к тем, кто не имел побегов, не скандалил с администрацией, не нарушал тюремных законов. Такие могли выходить на внетюремные работы. Но у меня всех этих «достоинств» не имелось, и моя «исправляемость» носила чисто формальный характер, никаких преимуществ она мне не давала. Одно было неоспоримо — радость освобождения ног от цепей.
Положение в стране продолжало ухудшаться. Зима наступила холодная. Нехватка продовольствия била по фронту и тылу. На каторге хлебный паек был доведен до двухсот граммов, мясо и жиры совсем исчезли, сократились и спасительные порции гороха. Нехватало топлива, хотя кругом была тайга. Давно не ремонтированные печи плохо нагревали камеры.
В нашей камере обе наружные стены покрылись толстым слоем льда. Изношенные суконные одеяла не согревали. Люди по ночам мерзли и жались друг к другу, чтобы согреться.
Начали свирепствовать болезни. Каторжане умирали от голода, холода и от цынги.
Наша большевистская группа усиливала разъяснительную работу среди политических каторжан и солдат, рассказывала о положении в стране.
Великий Ленин учил большевистскую партию:
«Необходимо ясно и определенно указать массам их путь. Надо, чтобы массы знали, куда и зачем идти. Что массовые революционные действия во время войны, при условии их успешного развития, могут привести лишь к превращению империалистской войны в гражданскую войну за социализм, это очевидно, и скрывать это от масс вредно. Напротив, эту цель надо указать ясно, как бы трудно ни казалось достижение ее, когда мы находимся только в начале пути».
Эту установку Ленина мы прочитали в 54—55-м номерах «Социал-Демократа». Она крепко вооружила нас, и наши позиции были непоколебимы, в то время как меньшевики и эсеры, под влиянием надвигающейся катастрофы, метались, еще более скатываясь к реакционному шовинизму. Рост массовых выступлений против царизма давал нам уверенность, что революция не за горами и что дни самодержавия сочтены.