— А вон она стоит у стола, — ответили мне.
От нее я узнал, как найти Владимира.
Владимир молча пожал мне руку. Я тихо сказал ему пароль. Он ответил и тут же дал свой адрес и велел прийти на следующий день вечером.
Дом, где жил Владимир, находился на одной из «Измайловских рот». Так назывались улицы, расположенные в районе казарм Измайловского гвардейского полка.
Владимир подробно расспрашивал меня о партийной организации в Иркутске, но я почти ничего не мог ему сказать. Только рассказал, как учился в кружках, как распространял прокламации и участвовал в организации стачки, как получил явку. Сказал, что я — член партии.
Поговорив немного со мной, Владимир кого-то позвал. Из соседней комнаты вышла девушка. Владимир познакомил меня с ней, назвав ее по имени — Настя.
— Вот она будет держать с вами постоянную связь, куда бы вас ни назначили. Связи с матросами, и особенно с гвардией, у нас еще слабые. Поэтому необходимо, чтобы вы удержались там, куда вас назначат. Ведите себя осторожно.
На этом мы расстались, условившись, что Настя первое время будет навещать меня ежедневно, чтобы знать, куда я буду назначен.
Через несколько дней меня направили в Гвардейский экипаж.
Принимал меня унтер-офицер Гвардейского экипажа. Он был огромного роста, в темной шинели, в фуражке с георгиевской ленточкой. Я расписался в какой-то книге, получил на руки бумажку и пошел за унтер-офицером, неся на веревочке свой сундучок.
Мы пересекли несколько улиц, мостов через каналы и, наконец, подошли к длинным красным казармам. Над воротами, полудугой, крупными золотыми буквами было написано: «Гвардейский экипаж». Вошли в широкий квадратный двор, окруженный с трех сторон трехэтажными казармами, а с четвертой — высокой стеной.
Унтер-офицер ввел меня в один из подъездов, и мы очутились в просторной чистой казарме. В ней помещалась первая машинная рота. У двери стоял дневальный; больше никого в помещении не было. Дежурный указал мне свободную койку. Я снял полушубок и папаху, уселся на койке и стал с любопытством осматривать мое новое жилище.
Валенки мои, в которых я проделал долгий путь— от берегов Ангары к берегам Невы, износились и раскисли. Грязная талая вода стекала с них на чисто выскобленный пол. Дежурный в щегольском гвардейском мундире стоял передо мной, и мне казалось, что он посмеивается над моим неказистым одеянием.
Молодые матросы далеко ушли вперед в учебе. Мне пришлось, учась в одиночку, догонять их. Ко мне приставили «дядьку» — добродушного, но строгого службиста-украинца. Он посмотрел на мои валенки и почесал затылок:
— Це дило не пойдет.
Учеба матросов Гвардейского экипажа состояла прежде всего в шагистике, в ружейных приемах, гимнастике, правилах отдания чести, взятия «на-краул». За строевыми занятиями шла «словесность».
«Словесность» состояла в изучении полевого и морского уставов, запоминании имен членов царской фамилии и их титулования. «Словесность» неграмотным преподавалась устно. Сидит дядька и читает раздельно, а за ним повторяют поодиночке обучаемые.
Я со «словесностью» справлялся успешно. Но со строем у меня не ладилось. Первое время пребывания в экипаже нам сапог не выдавали. Шагистикой заниматься мне приходилось в растоптанных валенках. Дядька гонял меня по цементному полу кухни:
— Ать-два! Ать!.. Топай, топай! Бисова душа! Ать-два! Швыдче!
Но как я ни старался топать своими валенками, швыдче не получалось.
— И чого воны, бисовы диты, бахилы жалеют? Що це за муштра в валенках?!
Дядька со скорбью глядел на мои ноги и безнадежно разводил руками. Я вполне разделял его досаду и считал, что муштра в такой обуви — дело безнадежное.
Дядька, однако, был человек настойчивый. Он добился того, что каптенармус выдал мне сапоги, и мы муштру кое-как одолели: догнали опередивших меня новобранцев. Я был включен в общий строй.
Наконец кончилась строевая учеба. Нас, новобранцев, привели к присяге.
Одетые в парадное обмундирование, мы выстроились перед знаменем. Самого знамени, собственно, уже не было на древке. «За древностию лет» полотнище истлело: остались только георгиевские ленты с тяжелыми потемневшими кистями.
У знамени стоял боцман Шукалов и своей огромной ручищей сжимал древко. Мы по очереди подходили, произносили только одно слово: «Клянусь!» — и отходили в строй.
После присяги мы получили отпускные билеты и, наравне со старыми матросами, могли отправляться в город. С этой поры я встречался с Настей уже вне экипажа и литературу проносил под шинелью.