— Опоздал, Михайло Григорьевич, все уже роздал, только на семена осталось.
Офицер отдал короткую команду, солдаты вскинули ружья.
К стр. 10
Пришлось обратиться к Толстикову.
— Выручи, Михайло Игнатович, до урожая!
— Отчего же нет, выручу. Сколько тебе надо?
— Да пудиков десять бы.
— Пять, больше не дам. По три рубля за пуд.
— Побойся бога, Игнатыч! Цена-то ведь полтора рубля!
— В долг даю…
Отец взял пять пудов. Хлеб оставил нам с матерью, а сам с лошадью отправился в город.
— По крайней мере, сам прокормлюсь и лошадь прокормлю, — сказал он.
В следующем году опять недород случился. Отец не смог отдать долг Толстикову. На третий год понес ему пятнадцать рублей.
Толстиков сказал:
— Тридцать рублей с тебя, Михайло Григорьевич.
— Ты што это? Ведь я у тебя пять пудов хлеба-то взял. По три рубля за пуд срядились…
— Процентики, Михайло Григорьевич, наросли: два годика задержал платеж-то…
Отец ушел, не уплативши долга. Толстиков притянул его к ответу. Старшина вызвал отца на сход.
— Чего, Михайло Григорьевич, должок Толстикову не платишь? Жалобу он на тебя подал.
— Не по договору он долг с меня требует.
— По закону требую, грабежом не занимаюсь, — ответил Толстиков.
— Может, миром поладите? Уплатишь должок-то? — спросил старшина.
— Тридцать рублей платить не буду, Данило Егорович, нечем.
— Ну что ж, давай на рассмотрение схода поставим. Как сход решит, так и быть.
В воскресенье, после обедни мужики собрались на сход.
Толстиков потребовал:
— Пусть платит. Впрочем, если не сможет, я готов подождать год-другой… А за проценты пусть десятинку земли передаст мне да мальчонка в подпаски.
Некоторые крестьяне запротестовали:
— Ты что, в гроб мужика загнать хочешь? Где это видано, чтобы за пять пудов хлеба тридцать рублей брали, да еще десятину земли, да мальчонку впридачу. Как можно на такое согласиться?
Сход недовольно зашумел:
— Не дело так! По совести надо!
Старшина обождал, пока затихли протесты, потом обратился к сходу:
— Ну как же, мужики, быть с Михайлом-то: удовлетворить Толстикова насчет земли и мальчонка? А может быть, опчество возьмет на себя уплату долга?
Дело оборачивалось неожиданным для мужиков образом. Старшина поставил их втупик.
Выходило, что если отказать Толстикову, то самим за Михайлу платить надо. Платить чужие долги никому не хотелось. Сход опять загудел:
— Что мы за плательщики чужих долгов! Своих не оберемся!
Отец заявил:
— Не допущу позора, чтобы опчество за меня платило! Пусть мироед берет все, что у меня есть!
Бросил шапку на землю и ушел со схода.
Под давлением старшины сход удовлетворил требование кулака.
За Степой приехал работник Толстикова. Мать плакала, отец угрюмо молчал. Я со страха забрался в угол сарая и оттуда наблюдал, как Степа взял у матери узелок и залез в бричку. Работник стегнул лошадь, и она рысью вынесла бричку со двора. Дома стало тихо и пусто, как после покойника. Остался я один с отцом и матерью.
Отец много пил. После увоза сына он почти не протрезвлялся. Тащил из дома все, что можно было пропить в кабаке. Мать пробовала его образумить, но он набрасывался на нее и избивал. Мать вырывалась и, схватив меня за руку, убегала к соседям. Отец бросал вслед ей горшки с цветами, посуду — все, что попадалось под руку.
Мой крестный отец, Павел Иванович Комаров, наш деревенский кузнец, дружил с отцом и был единственным человеком, кого отец в такие часы допускал к себе. Павел Иванович шел к нему и сидел с ним, пока отец не приходил в себя. Тогда мы с матерью возвращались домой.
Весной я заболел скарлатиной. Дышать было трудно; в горло как будто песку насыпали. Даже воду глотать было больно. Опухли суставы рук и ног. Мать позвала знахарку. Та что-то шептала перед печью над ковшом воды, бросала в ковш угли, потом набирала воды в рот и брызгала мне в лицо. Однако это не помогло. Тогда старуха принесла какие-то узелки и повесила мне на шею. Чертила у меня на лбу углем крестики. И это не помогло. Болезнь усилилась. Позвали попа. Он прочитал перед иконами молитву и дал мне причастие, которое я с трудом проглотил. Но и это не подействовало. Тогда решили позвать доктора.
Фамилию доктора я помню: Шпаковский, имя и отчество, к сожалению, не сохранились в памяти. Он был за что-то сослан к нам в Оёк из Польши. Жил не как все. В церковь не ходил, попов к себе не пускал. Ел помидоры, которые у нас считали погаными. Ругал мужиков за пьянство, хотя сам пил до потери сознания. Баб ругал за то, что они знахаркиными средствами морят детей. Ездил к больным в любое время, когда бы его ни позвали.