Рабочие приостановили работы и ожидали возвращения товарищей. Каратели привезли рабочих, но из-под ареста их не освобождали. Рабочие заявили начальству, что депо и мастерские не приступят к работе до тех пор, пока не освободят арестованных. Через несколько часов арестованных отпустили.
Это событие встряхнуло рабочих. Они опять почувствовали свою силу. Артиллеристы по своей инициативе устроили митинг и потребовали увести карателей из Нижнеудинска. Мы выпустили прокламацию по поводу действий карательного отряда.
На следующий день были обнаружены двое убитых солдат-карателей. Начальство приказало усилить патрули. Но ночью из засады были убиты трое солдат из патруля. Начальство струсило. Карательный отряд был передвинут из Нижнеудинска на следующую большую станцию. Артиллеристы сдержали слово: выжили из Нижнеудинска карателей.
Партийная организация постепенно укрепилась, политическая работа среди рабочих и солдат наладилась. Мы с Виктором решили, что нам дольше оставаться здесь не следует. Я послал в Красноярск полный отчет и просил разрешения выехать в Иркутск. Там жил мой брат. К нему я и направил Виктора. Из Красноярска мне прислали явку и денег.
Я выехал в Иркутск. Повидав брата, я не стал задерживаться здесь. Владелец электростанции Поляков, у которого я когда-то работал, предложил мне поехать в Читу на установку городской электростанции. Я согласился, и мы с Виктором выехали с явкой в читинскую организацию.
В Чите я пробыл четыре месяца. Жил на квартире у вдовы Криворучко, причастной к революционному движению, партийную работу вел в ремесленном училище, где организовал кружок молодежи, который собирался в доме Криворучко.
В Керчь я послал письмо Андрею, просил написать, как идут дела. Андрей ответил мне, что развернулось движение среди грузчиков порта, что партийная группа настаивает на немедленном моем приезде в Керчь.
Читинская организация разрешила мне и Виктору выехать.
Проезжая через Иркутск, я решил заехать в родное село повидать своих стариков. Мать и отец, оба уже дряхлые, доживали свои дни в покосившейся хатенке. Грустно было глядеть на опустевший двор: ни коровы, ни лошади, ни птицы, только старый подслеповатый пес вяло тявкнул на нас с Виктором. Старики плакали от радости.
— А мы уж не надеялись и увидать-то тебя!.. Слухи разные, что повесили тебя, расстреляли. Мы не знали, чему и верить, а сами ждем, всё ждем: может, еще жив и приедет. Вот и дождались!..
Говорила больше мать. Отец молчал, не спуская с меня глаз.
Мать уговаривала меня «остепениться», жениться. Отец махал рукой:
— Ну-ну, старуха, не надо. Пусть живет, как ему положено. Спасибо, что не забыл нас.
Простившись со стариками, мы уехали.
В Харькове мы с Виктором расстались: он отправился в Киев к матери. Больше мы с ним не встречались.
Я приехал в Керчь. Партийный комитет за это время не переизбирался, и я вновь включился в его работу.
В центре нашего внимания по-прежнему стояли грузчики. Большевики из землечерпательного каравана уже проделали среди них значительную работу, организуя артели и ведя борьбу против подрядчиков.
Мы созвали общее собрание членов профсоюза, на котором было переизбрано правление союза, так как оно не справилось со своими задачами. Вновь избранное правление предложило пароходным обществам заключить коллективный договор с профсоюзом и ликвидировать систему подрядчиков. Пароходные общества отказались. Тогда грузчики прекратили работу и вышли на демонстрацию. Это подействовало. Пароходные компании сдались.
Керченская полиция, узнав меня на демонстрации грузчиков, стала выслеживать. Но я редко показывался в людных местах, и ей долго не удавалось установить место моего пребывания.
Несмотря на мою осторожность, меня в се-таки арестовали. Я шел по Воронцовской улице среди гуляющих. Незаметно меня окружили четыре шпика; один шел впереди, другой — позади, а двое схватили меня за руки и доставили в полицейский участок, к приставу Гольбаху. В тюрьму меня не отправили, а «в порядке установления личности» держали в участке. (Гольбаховский участок представлял собою и местное отделение охранки.) В течение месяца наводили справки. Волости, в которой выдан был мой паспорт, вообще не существовало, и меня могли судить за бродяжничество.
За принадлежность к партии судить меня было трудно, потому что никаких документов при мне не обнаружили.