— За окном часового поставили.
Поведение надзирателя усилило мои подозрения насчет провокации.
В эту ночь надзиратель почти не отходил от моей одиночки, то и дело заглядывая в «волчок», как будто хотел убедиться, что я действительно еще в одиночке.
На следующий день меня вызвали к врачу. Он наблюдал за мной, так как из-за плохого питания у меня начал развиваться туберкулез.
Когда я вернулся, меня посадили в другую камеру.
— В чем дело? — спросил я надзирателя.
— Обыск идет, — ответил он коротко.
Обыском руководил сам начальник тюрьмы. Нашли они пилки или нет, я так и не узнал. Мою камеру закрыли, а меня оставили в другой. Впоследствии выяснилось, что пилки были переданы с воли, но попали в руки провокатору-уголовнику, который мне их вручил и сейчас же донес начальству.
Меня очень заинтересовало, почему надзиратель предупредил меня, что под окном поставили часового. Я стал внимательно присматриваться к надзирателю. Решил для пробы спросить его, чем был вызван обыск у меня.
— Пилки у тебя искали… Арестант донес начальству. Он говорит, что тебе их с воли передали. Сознался, что сам передавал, а пилок-то не нашли. Крутят его теперь.
Я подумал, что, пожалуй, можно попробовать через надзирателя связаться с братом. Спросил его, не передаст ли он брату записку от меня. Записку он взять отказался, но на словах передать согласился. Я дал ему адрес брата и словесное поручение. Просьбу мою надзиратель передал и, к моей радости, принес привет от рабочего-токаря Павла. Оказывается, он искал через брата связи со мной. Надзиратель сказал еще, что на мое имя есть письмо с Капцала, которое брат постарается переслать.
Капцал — это гора километрах в сорока от Иркутска. Никто мне с этой пустынной горы письма прислать не мог. Я решил, что это ключ к шифру, и стал ждать шифровки. Так началась моя связь с волей. Стены секретной камеры оказались проницаемыми.
Инспектором восточносибирских и забайкальских каторжных тюрем был в то время бывший врач Александровского каторжного централа Гольдшух. Это был тип гнусный: трусливый и мстительный. За время пребывания в иркутской тюрьме мне пришлось выдержать с ним тяжелую борьбу.
Начальником тюрьмы был некто Дмитриев, человек ленивый, неохотно входивший в мелочные дела тюрьмы, передоверивший ее своему старшему помощнику Шеремету, полному, молодому еще человеку с круглым белым лицом, узкими зеленоватыми глазами, со здоровыми кулачищами. Шеремет ненавидел тюремное население, «закручивал» тюремный режим так, что даже громко разговаривать не разрешал. При нем карцеры всегда были полны.
Вторым помощником был Магуза. Тонкий, подтянутый, с внешностью интеллигента, с пенсне на носу. К арестантам он относился с высокомерной брезгливостью. Политических ненавидел и, где можно, делал им пакости. Со мной Магуза вел упорную и полную издевательства борьбу.
Был еще третий помощник — Хомяков, человек пожилой, невысокого роста, лысенький, с седыми усами и добродушным лицом. Он старался, по возможности, облегчить мое положение.
У калитки внутреннего двора стоял надзиратель. В его обязанности входило открывать и закрывать калитку и следить за гуляющими арестантами. Когда входило начальство, он вытягивался, брал под козырек и тоненьким голосом кричал:
— Смирна-а-а! Шапки долой!
При этом высоко задирал голову, вытягивал шею и привскакивал. Если кто-либо из гуляющих не снимал шапки, он подбегал, срывал ее с головы арестанта и отбрасывал в сторону.
Борьба моя с тюремщиками началась с первых же дней заключения. Первое столкновение произошло со старшим надзирателем на поверке. Когда дежурный открыл дверь и крикнул: «Встать на поверку!», я не поднялся с койки. Старший надзиратель потребовал, чтобы я встал. Ничего не отвечая, я продолжал лежать.