Без особого удовольствия я наблюдал, как он раскладывал арестантскую постель в углу одиночки.
— Вам неприятен мой приход? — спросил он. — Не в моей власти выбирать здесь квартиру.
— Нет, ничего. Устраивайтесь. Вы ведь только что с воли?
— Да, прямым сообщением. Нигде не задерживали… А вот оконце у вас — с сеткой. Это плохо.
Шевелев оказался весьма общительным субъектом. Но все же это был человек чуждых мне убеждений — эсер-террорист. Объединила нас только борьба с тюремщиками, и то ненадолго. Когда его осудили, он заявил: «Баста! Я борьбу прекращаю. Не хочу подвергать себя риску быть выпоротым». И ушел из моей камеры.
Через три месяца я получил передачу. Все продукты были самым тщательным образом измельчены. Чай был развернут. Но бумажка от чайной упаковки осталась. Она-то и содержала письменное сообщение, написанное невидимыми чернилами. Бумагу сначала надо было подержать в воде, а потом медленно сушить над лампой. На бумажке проявился мелкий цифровой шифр. Переданное через надзирателя слово «капцал» было ключом к шифру. В письме сообщалось, что генерал-губернатор Селиванов торопит с завершением следствия по моему делу. Следователь представил дело прокурору, но прокурор вернул его ввиду скудности показаний. В том же письме сообщили, что переданы пилки, спрашивали, получил ли я их. Сообщалось, что начатая мной работа среди солдат продолжается. Спрашивали, не следует ли организовать побег, если мне грозит опасность.
Письмо меня обрадовало. Приятно было, что охранка не нашла следов нашей организации.
В одной из одиночек сидели трое приговоренных к смертной казни. Однажды ночью в наш коридор ввалилась толпа надзирателей. Хотя шли они молча, но топот многих ног поднял всех спавших. Раздался возглас: «Ведут вешать!»
Одиночки сразу же взорвались криком:
— Палачи-и-и-и! А-а-а-а! Па-ла-чи-и-и-и!
Я выбил табуреткой окно и, взобравшись на стол, закричал во двор тюрьмы. Тюрьма мигом проснулась, разнесся гул, а потом многоголосый рев. Смертников поволокли по коридору. Они полузадушенно кричали:
— Проща-а-ай!
Всю ночь гремели кандалы по одиночкам и слышались возбужденные голоса.
Сделав свое дело, тюремщики толпой прошли с места казни в контору.
Из общих камер им кричали:
— Па-ла-чи-и-и!
Борьба с администрацией продолжалась с прежним упорством. Магуза, как и раньше, заходил во время поверки и произносил свое неизменное «здарова!». Встречаемый презрительным молчанием, он награждал арестантов трехсуточным карцером.
Получил я еще одну передачу. Ни одной бумажки в ней не оказалось. Это меня встревожило: нет ли провала? Особенно смутила меня махорка, которую надзиратель высыпал прямо на стол. Я не курил. Махорка, повидимому, имела какое-то особое значение.
Я подозвал надзирателя и попросил его зайти к брату и сообщить, что передачу я получил, но пусть махорку мне не посылают: ее рассыпали и перемешали с чаем.
На следующем дежурстве надзиратель сказал мне:
— Ваш брат передал, что второе письмо он послал, но, видимо, его не пропустили. Бывает это у нас, не пропускают.
Стало ясно, что шифровку перехватили. Это вскоре же подтвердилось.
Приехал инспектор тюрем Гольдшух. В генеральской шинели, окруженный свитой тюремщиков, он шумно шествовал по коридору. Войдя в нашу одиночку, он выпятил грудь и приветствовал нас:
— Здорово!
Мы ничего не ответили.
— Обыскать!
Надзиратели бросились нас обыскивать. Стащили с нас верхнюю одежду, белье и голых вывели в коридор. Гольдшух порвал по швам мои штаны и кальсоны.
Надзиратели отдирали от печи железную обшивку, отрывали на полу плинтусы. В коридоре было холодно, и мы с Шевелевым щелкали зубами.
Гольдшух покрикивал на надзирателей и сам заглядывал в каждую щелку. Я обратился к нему:
— Вы, господин инспектор, пальчиком, пальчиком в параше, может, там что нащупаете…
— Молчать! Я еще покажу тебе кузькину мать! В карцер их! В холодную!
— Голыми, вашбродь? — обратился к нему старший надзиратель.
— Принесите им бушлаты и штаны. В пустую одиночку их!
Нас голыми втолкнули в холодную одиночку. Окна в ней были разбиты, и мороз стоял, как на улице. Нам бросили грязные брюки и бушлаты. Без белья они не грели. Мы бегали по карцеру, садились в угол, прижавшись друг к другу, чтобы хоть немного согреться. Вечером нам дали хлеба, холодной воды и лампу. Ночь просидеть здесь было немыслимо: можно было замерзнуть. Шевелев стал бить ногами в дверь. Пришел старший и пригрозил, что если мы будем шуметь, нас свяжут.
— Стой, — сказал я, — стуком их не прошибешь, давай иллюминацию устроим.